Вотпочемуясказал,что
если и смотрел на все с таким жадным, усиленным вниманием,товсе-такине
мог разглядеть много такого, что у меня было под самымносом.Естественно,
меня поражали сначала явления крупные, резковыдающиеся,ноите,может
быть, принимались мною неправильно итолькооставляливдушемоейодно
тяжелое, безнадежно грустное впечатление. Оченьмногоспособствовалатому
встреча моя с А-вым, тоже арестантом, прибывшим незадолго до меня в острог и
поразившимменяособенномучительнымвпечатлениемвпервыеднимоего
прибытия в каторгу.Я,впрочем,узналещедоприбытиявострог,что
встречусь там с А-вым. Он отравил мне это первое тяжелое время и усилилмои
душевные муки. Не могу умолчать о нем.
Это былсамыйотвратительныйпример,дочегоможетопуститьсяи
исподлитьсячеловекидокакойстепениможетубитьвсебевсякое
нравственное чувство, без труда и без раскаяния. А-в был молодой человек, из
дворян, о котором уже я отчасти упоминал, говоря, чтоонпереносилнашему
плац-майору все, что делается в остроге, и был друженсденщикомФедькой.
Вот краткая его история: не докончив нигде курса и рассорившись вМосквес
родными, испугавшимися развратного его поведения, он прибыл вПетербурги,
чтоб добыть денег, решился на один подлый донос,тоестьрешилсяпродать
кровь десяти человек для немедленного удовлетворения своей неутолимойжажды
к самым грубымиразвратнымнаслаждениям,докоторыхон,соблазненный
Петербургом,егокондитерскимииМещанскими,сделалсяпадокдотакой
степени, что, будучи человеком неглупым, рискнул на безумное и бессмысленное
дело. Его скоро обличили; в донос свойонвпуталневинныхлюдей,других
обманул, и за это его сослали в Сибирь, в наш острог, на десять лет. Онеще
был очень молод, жизнь для него только что начиналась.Казалосьбы,такая
страшная перемена в его судьбе должна была поразить, вызвать его природуна
какой-нибудь отпор, на какой-нибудь перелом. Но онбезмалейшегосмущения
принял новую судьбу свою, без малейшего даже отвращения, не возмутился перед
ней нравственно, неиспугалсявнейничего,кромеразвенеобходимости
работать и расстатьсяскондитерскимиистремяМещанскими.Емудаже
показалось, что звание каторжного толькоещеразвязалоемурукинаеще
большие подлости и пакости."Каторжник,такужкаторжникиесть;коли
каторжник, стало быть, уж можно подличать, и не стыдно". Буквально, это было
его мнение. Я вспоминаю об этом гадком существе как об феномене. Я несколько
лет прожил среди убийц, развратников и отъявленных злодеев, ноположительно
говорю, никогда еще в жизнияневстречалтакогополногонравственного
падения, такого решительного разврата и такой наглой низости, как в А-ве.У
нас был отцеубийца, из дворян; я уже упоминал о нем; но я убедился по многим
чертам и фактам, что даже и тот былнесравненноблагороднееичеловечнее
А-ва.
У
нас был отцеубийца, из дворян; я уже упоминал о нем; но я убедился по многим
чертам и фактам, что даже и тот былнесравненноблагороднееичеловечнее
А-ва. На мои глаза, во все времямоейострожнойжизни,А-всталибыл
каким-токускоммяса,сзубамиисжелудкомиснеутолимойжаждой
наигрубейших, самыхзверскихтелесныхнаслаждений,азаудовлетворение
самого малейшего и прихотливейшегоизэтихнаслажденийонспособенбыл
хладнокровнейшим образом убить, зарезать, словом, на все, лишьбыспрятаны
были концы в воду. Я ничего не преувеличиваю; я узнал хорошо А-ва.Этобыл
пример, до чего могла дойти одна телесная стороначеловека,несдержанная
внутренно никакой нормой, никакой законностью. И как отвратительно мнебыло
смотреть на его вечную насмешливую улыбку. Это былочудовище,нравственный
Квазимодо. Прибавьте ктому,чтоонбылхитериумен,красивсобой,
несколько даже образован, имел способности. Нет, лучше пожар, лучше мор, чем
такой человек в обществе! Я сказал уже, что в остроге всетакисподлилось,
что шпионство и доносы процветали и арестанты нисколько не сердились за это.
Напротив, с А-м все они были очень дружны иобращалисьснимнесравненно
дружелюбнее, чем с нами. Милости же к нему нашего пьяногомайорапридавали
ему в их глазах значение и вес. Между прочим, он уверял майора, что он может
снимать портреты (арестантов он уверял, что был гвардиипоручиком),итот
потребовал, чтоб его высылали на работу к нему на дом, для того, разумеется,
чтоб рисовать майорский портрет. Тут-то он исошелсясденщикомФедькой,
имевшим чрезвычайное влияние на своего барина, а следственно, на всехина
все в остроге. А-в шпионил на нас по требованию майора же, а тот,хмельной,
когда бил его по щекам, то его же ругал шпионом и доносчиком.Случалось,и
очень часто, что сейчас же после побоев майор садился на стулиприказывал
А-ву продолжать портрет. Наш майор, кажется, действительноверил,чтоА-в
был замечательный художник, чуть не Брюллов,окоторомионслышал,но
все-таки считал себя вправе лупить его по щекам, потому, дескать, что теперь
ты хоть и тот же художник, но каторжный, и хоть будьтыраз-Брюллов,ая
все-таки твой начальник, а стало быть, что захочу,тостобоюисделаю.
Между прочим, он заставлял А-ва снимать ему сапогиивыноситьизспальни
разные вазы, и все-таки долго не мог отказаться от мысли,чтоА-ввеликий
художник. Портрет тянулся бесконечно, почти год. Наконец,майордогадался,
что его надувают, и, убедившись вполне,чтопортретнеоканчивается,а,
напротив, с каждым днем все более иболеестановитсянанегонепохожим,
рассердился, исколотил художника и сослал егозанаказаниевострог,на
черную работу. А-в, видимо, жалел об этом, и тяжело ему былоотказатьсяот
праздных дней, от подачек с майорского стола, отдругаФедькииотвсех
наслаждений, которые они вдвоемизобреталисебеумайоранакухне.По
крайней мере майор с удалением А-ва перестал преследовать М.