По
крайней мере майор с удалением А-ва перестал преследовать М., арестанта,на
которого А-в беспрерывно ему наговаривал, и вот за что: М. во время прибытия
А-ва в острог был один. Он очень тосковал; не имел ничего общегоспрочими
арестантами, глядел на них с ужасом и омерзением, не замечал ипрогляделв
них все, что могло бы подействовать на него примирительно, и несходилсяс
ними. Те платили ему тою же ненавистью. Вообще положение людей, подобных М.,
вострогеужасно.Причина,покоторойА-впопалвострог,былаМ.
неизвестна. Напротив, А-в, догадавшись, с кем имеет дело, тотчасжеуверил
его, что он сослан совершенно за противоположное доносу, почти за то же,за
что сослан был и М. М. страшно обрадовался товарищу, другу. Он ходил за ним,
утешал его в первые дникаторги,предполагая,чтоондолженбылочень
страдать, отдал ему последние своиденьги,кормилего,поделилсясним
необходимейшими вещами. Но А-в тотчас же возненавидел его именно за то,что
тот был благороден, за то, что с таким ужасом смотрел на всякую низость,за
то именно, что был совершенно не похож на него, и все,чтоМ.,впрежних
разговорах, передал ему об остроге и о майоре,всеэтоА-впоспешилпри
первом случае донести майору. Майор страшно возненавидел заэтоиугнетал
М., и если б не влияние коменданта, он довел быегодобеды.А-вжене
только не смущался, когда потом М. узнал проегонизость,нодажелюбил
встречаться с ним и с насмешкой смотреть на него.Это,видимо,доставляло
ему наслаждение. Мне несколько раз указывал на это сам М. Этаподлаятварь
потом бежала с одним арестантом и с конвойным, но обэтомпобегеяскажу
после. Он очень сначала и ко мне подлизывался, думал, что я не слыхал оего
истории. Повторяю, он отравилмнепервыеднимоейкаторгиещебольшей
тоской. Яужаснулсятойстрашнойподлостиинизости,вкоторуюменя
ввергнули, среди которой я очутился. Я подумал, что здесь и все так же подло
и низко. Но я ошибался: я судил обо всех по А-ву.
В эти три дня я в тоске слонялся поострогу,лежалнасвоихнарах,
отдал шить надежному арестанту, указанному мне Аким Акимычем,извыданного
мне казенного холста рубашки, разумеется за плату (поскольку-тогрошейс
рубашки), завелсебе,понастоятельномусоветуАкимАкимыча,складной
тюфячок (из войлока, обшитого холстом), чрезвычайно тоненький, какблин,и
подушку, набитую шерстью, страшно жесткую с непривычки. АкимАкимычсильно
хлопотал обустройствемневсехэтихвещейисамвнемучаствовал,
собственноручно сшилмнеодеялоизлоскутковстарогоказенногосукна,
собранного из выносившихсяпанталоникурток,купленныхмноюудругих
арестантов. Казенные вещи, которым выходил срок, оставлялись в собственность
арестанта; они тотчас же продавались тут же в остроге,икакбынебыла
заношена вещь, все-таки имела надежду сойтисрукзакакую-нибудьцену.
Всему этому я сначала очень удивлялся. Вообще это было времямоегопервого
столкновения с народом. Я сам вдруг сделался таким же простонародьем,таким
же каторжным, как и они. Их привычки, понятия, мнения, обыкновения стали как
будто тоже моими, по крайней мере по форме, по закону, хотя я и неразделял
их в сущности. Я был удивлен и смущен, точно и не подозревалпрежденичего
этого и не слыхал ни о чем,хотяизналислышал.Нодействительность
производит совсемдругоевпечатление,чемзнаниеислухи.Моглия,
например, хоть когда-нибудь прежде подозревать, что такие вещи, такие старые
обноски могут считаться тоже вещами? А вот сшил жесебеизэтихобносков
одеяло!Труднобылоипредставитьсебе,какогосортабылосукно,
определенное на арестантское платье. С виду оно как будтоивсамомделе
походило насукно,толстое,солдатское;но,чуть-чутьпоношенное,оно
обращалось в какой-то бредень и раздиралось возмутительно. Впрочем, суконное
платье давалось на годичный срок, но и с этим сроком трудно было справиться.
Арестант работает, носит на себе тяжести;платьеобтираетсяиобдирается
скоро. Тулупы же выдавались на три года и обыкновенно служили впродолжение
всего этого срока и одеждой, и одеялами, и подстилками.Нотулупыкрепки,
хотя и не редкость было на ком-нибудь видеть к концу третьего года, тоесть
срока выноски, тулуп, заплатанный простою холстиной. Несмотрянато,даже
очень выношенные, по окончании определенного им срока, продавались копеек за
сорок серебром. Некоторые же, получше сохранившиеся,продавалисьзашесть
или даже за семь гривен серебром, а в каторге это были большие деньги.
Деньги же - я уже говорил об этом - имели в остроге страшноезначение,
могущество.Положительноможносказать,чтоарестант,имевшийхоть
какие-нибудь деньги в каторге, в десять раз меньше страдал,чемсовсемне
имевший их, хотя последний обеспечентожевсемказенным,икчемубы,
кажется, иметь ему деньги? - какрассуждалонашеначальство.Опять-таки,
повторяю, что, если б арестанты лишены были всякойвозможностииметьсвои
деньги, они или сходили бы с ума, или мерли бы, как мухи(несмотрянато,
что были во всем обеспечены),или,наконец,пустилисьбывнеслыханные
злодейства, -одниоттоски,другие-чтобпоскореебытькак-нибудь
казненнымииуничтоженнымиилитаккак-нибудь"переменитьучасть"
(техническое выражение). Если же арестант, добыв почти кровавымпотомсвою
копейкуилирешасьдляприобретенияеенанеобыкновенныехитрости,
сопряженныечастосворовствомимошенничеством,втожевремятак
безрассудно, с таким ребяческим бессмыслиемтратитих,тоэтововсене
доказывает, что он их не ценит, хотя бы и казалось так с первого взгляда.К
деньгамарестантжадендосудорог,доомрачениярассудка,иесли
действительно бросает их, как щепки, когда кутит,тобросаетзато,что
считает еще одной степенью выше денег.