Все это так и виднелось в ее тихих, добрых взглядах.Я
провел вместе с другими из острожных моих товарищей у ней почти целый вечер.
Она так игляделанамвглаза,смеялась,когдамысмеялись,спешила
соглашаться со всем, что бы мынисказали;суетиласьугоститьнасхоть
чем-нибудь, чем только могла. Подан был чай,закуска,какие-тосласти,и
если б у ней были тысячи, она бы, кажется, имобрадоваласьтолькопотому,
что могла бы лучше нам угодить да облегчить нашихтоварищей,оставшихсяв
остроге. Прощаясь, она вынесла нам по сигарочнице на память. Эти сигарочницы
она склеила для нас сама из картона (уж бог знаеткаконибылисклеены),
оклеила их цветочной бумажкой, точно такою же, в какую переплетаются краткие
арифметики для детских школ (а может быть, и действительно на оклейкупошла
какая-нибудь арифметика). Кругом же обепапиросочницыбыли,длякрасоты,
оклеены тоненьким бордюрчиком из золотойбумажки,закотороюона,может
быть, нарочно ходила в лавки. "Вот вы курите же папироски, так, можетбыть,
и пригодится вам", - сказала она, как бы извиняясь робко перед нами засвой
подарок... Говорят иные (я слышал и читалэто),чтовысочайшаялюбовьк
ближнему есть в то же время и величайший эгоизм. Уж в чем тут-то былэгоизм
- никак не пойму.
Хоть у меня вовсе не было при входе в острог больших денег, но я как-то
не мог тогда серьезно досадовать на тех из каторжных, которые почти в первые
часы моей острожной жизни, уже обманувменяраз,пренаивноприходилипо
другому, по третьему и даже по пятому разу занимать у меня. Нопризнаюсьв
одном откровенно: мне очень былодосадно,чтовесьэтотлюд,ссвоими
наивными хитростями, непременно должен был, как мне казалось,считатьменя
простофилей и дурачком и смеяться надо мной, именно потому, чтоявпятый
раз давал им деньги. Им непременно должно было казаться, что яподдаюсьна
их обманы и хитрости, и если б, напротив, я им отказывал и прогонял их,то,
я уверен, онисталибынесравненноболееуважатьменя.Нокакяне
досадовал, а отказать все-таки не мог. Досадовал же я потому, что серьезно и
заботливо думал в эти первые дни о том, как и на какой ноге поставлю ясебя
в остроге, или, лучше сказать, на какой ноге я должен был стоять сними.Я
чувствовал и понимал, что вся эта среда для меня совершенно новая, чтояв
совершенных потемках, а что в потемках нельзя прожить столько лет. Следовало
приготовиться. Разумеется, я решил, что прежде всего надопоступатьпрямо,
как внутреннее чувство и совесть велят. Но я знал тоже, что ведь этотолько
афоризм, а передо мной все-таки явится самая неожиданная практика.
И потому, несмотря на все мелочные заботы о своем устройстве в казарме,
о которых я уже упоминал и в которыевовлекалменяпопреимуществуАким
Акимыч, несмотря на то что они несколькоиразвлекалименя,-страшная,
ядущая тоска все более и более меня мучила. "Мертвый дом! " - говорил ясам
себе,присматриваясьиногдавсумерки,скрылечканашейказармы,к
арестантам, уже собравшимсясработыиленивослонявшимсяпоплощадке
острожного двора, из казарм в кухни и обратно.
"Мертвый дом! " - говорил ясам
себе,присматриваясьиногдавсумерки,скрылечканашейказармы,к
арестантам, уже собравшимсясработыиленивослонявшимсяпоплощадке
острожного двора, из казарм в кухни и обратно. Присматривалсякнимипо
лицам и движениям их старался узнавать, чтоонизалюдиикакиеуних
характеры? Они же шлялись передо мной с нахмуренными лбами илиужеслишком
развеселые(этидвавиданаиболеевстречаютсяипочтихарактеристика
каторги), ругались или просто разговаривали или,наконец,прогуливалисьв
одиночку,какбудтовзадумчивости,тихо,плавно,иныесусталыми
апатическимвидом,другие(дажеиздесь!)-свидомзаносчивого
превосходства, с шапками набекрень, с тулупами внакидку, с дерзким,лукавым
видом и с нахальной пересмешкой. "Все это моя среда, мой теперешниймир,-
думал я, - с которым, хочу нехочу,адолженжить..."Япробовалбыло
расспрашивать и разузнавать об них у Аким Акимыча,скоторымоченьлюбил
пить чай, чтоб не быть одному. Мимоходом сказать, чай, в этопервоевремя,
был почти единственною моею пищею. От чаю Аким Акимыч не отказывалсяисам
наставлял наш смешной, самодельный, маленький самовар из жести, которыйдал
мне на поддержание М. Аким Акимыч выпивал обыкновенно одинстакан(унего
были и стаканы), выпивал молча и чинно,возвращаямнеего,благодарили
тотчас же принимался отделывать мое одеяло.Нотого,чтомненадобыло
узнать, - сообщить немогидаженепонимал,кчемуятакособенно
интересуюсь характерами окружающих нас и ближайших к нам каторжных, и слушал
меня даже с какой-то хитренькой улыбочкой, очень мне памятной. "Нет,видно,
надо самому испытывать, а не расспрашивать", - подумал я.
Начетвертыйдень,такжекакивтотраз,когдаяходил
перековываться, выстроились рано поутру арестанты, в два ряда,наплощадке
перед кордегардией, у острожных ворот. Впереди,лицомкним,исзади-
вытянулись солдаты, с заряженными ружьями и спримкнутымиштыками.Солдат
имеет право стрелять в арестанта, если тот вздумает бежать от него; но вто
же время и отвечает за свой выстрел, еслисделалегоневслучаесамой
крайней необходимости; то же самое и в случае открытогобунтакаторжников.
Но кто же бы вздумал бежать явно? Явилсяинженерныйофицер,кондуктор,а
также инженерные унтер-офицерыисолдаты,приставынадпроизводившимися
работами.Сделалиперекличку;частьарестантов,ходившаявшвальни,
отправлявшаяся прежде всех; до них инженерное начальство и не касалось;они
работалисобственнонаострогиобшивалиего.Затемотправилисьв
мастерские, а затеминаобыкновенныечерныеработы.Вчислечеловек
двадцати других арестантов отправился и я.