Вчислечеловек
двадцати других арестантов отправился и я. За крепостью, на замерзшейреке,
были две казенные барки, которые за негодностью нужно былоразобрать,чтоб
по крайней мере старый леснепропалдаром.Впрочем,весьэтотстарый
материал,кажется,оченьмалостоил,почтиничего.Дровавгороде
продавались по цене ничтожной, икругомлесубыломножество.Посылались
почти только для того, чтоб арестантам не сидеть сложа руки, чтоисами-то
арестанты хорошо понимали. За такую работу онивсегдапринималисьвялои
апатически, и почти совсем другое бывало, когда работасамапосебебыла
дельная, ценная и особенно когда можно было выпросить себе на урок. Тутони
словно чем-то одушевлялись и хоть им вовсе не было никакой от этоговыгоды,
но, я сам видел, выбивались из сил, чтоб ее поскорейиполучшедокончить;
даже самолюбие их туткак-тозаинтересовывалось.Авнастоящейработе,
делавшейся более для проформы, чем длянадобности,труднобыловыпросить
себе урок, а надо было работать вплоть до барабана, бившего призывдомойв
одиннадцать часов утра. День был теплый и туманный; снег чуть нетаял.Вся
наша кучка отправилась закрепостьнаберег,слегкапобрякиваяцепями,
которые хотя и были скрыты под одеждою, но все-таки издавали тонкий и резкий
металлическийзвукскаждымшагом.Два-тричеловекаотделилисьза
необходимым инструментом в цейхауз. Я шел вместе со всеми и дажекакбудто
оживился: мне хотелось поскорее увидеть и узнать, что за работа?Какаяэто
каторжная работа? И как я сам буду в первый раз в жизни работать?
Помню все до малейшей подробности. На дорогевстретилсянамкакой-то
мещанин с бородкой, остановился и засунул рукувкарман.Изнашейкучки
немедленно отделился арестант, снял шапку, принял подаяние - пять копеек - и
проворно воротился к своим. Мещанин перекрестился и пошел своею дорогою. Эти
пять копеек в то же утро проели на калачах, разделив их на всюнашупартию
поровну.
Из всей этой кучки арестантоводнибыли,пообыкновению,угрюмыи
неразговорчивы, другие равнодушныивялы,третьиленивоболталипромеж
собой. Один был ужасно чему-то рад и весел, пел и чуть не танцевалдорогой,
прибрякивая с каждым прыжкомкандалами.Этобылтотсамыйневысокийи
плотный арестант, который в первое утро мое в остроге поссорился с другиму
воды, во время умывания, за то, что другой осмелился безрассудноутверждать
про себя, что он птица каган. Звали этого развеселившегосяпарняСкуратов.
Наконец, он запел какую-то лихую песню, из которой я помню припев:
Без меня меня женили -
Я на мельнице был.
Недоставало только балалайки.
Его необыкновенно веселоерасположениедуха,разумеется,тотчасже
возбудило в некоторых из нашей партии негодование, даже принято было чуть не
за обиду.
- Завыл! - с укоризною проговорил один арестант, до которого,впрочем,
вовсе не касалось дело.
- Одна была песня у волка, и ту перенял, туляк! -заметилдругой,из
мрачных, хохлацким выговором.
- Я-то, положим, туляк, - немедленно возразил Скуратов, - а вы ввашей
Полтаве галушкой подавились.
- Ври! Сам-то что едал! Лаптем щи хлебал.
- А теперь словно черт ядрами кормит, - прибавил третий.
- Я и вправду, братцы, изнеженный человек, - отвечал слегкимвздохом
Скуратов, как будто раскаиваясь в своей изнеженностииобращаяськовсем
вообще и ни к кому в особенности, - с самого сызмалетства начерносливеда
на пампрусских булках испытан (то есть воспитан. Скуратовнарочноковеркал
слова), родимые же братцы мои и теперь еще вМосквесвоюлавкуимеют,в
прохожем ряду ветром торгуют, купцы богатеющие.
- А ты чем торговал?
- А по разным качествам имыпроисходили.Воттогда-то,братцы,и
получил я первые двести...
- Неужто рублей! - подхватил один любопытный, дажевздрогнув,услышав
про такие деньги.
- Нет, милый человек, не рублей, а палок. Лука, а Лука!
- Кому Лука, а тебеЛукаКузьмич,-нехотяотозвалсямаленькийи
тоненький арестантик с востреньким носиком.
- Ну Лука Кузьмич, черт с тобой, так уж и быть.
- Кому Лука Кузьмич, а тебе дядюшка.
- Ну, да черт с тобой и с дядюшкой, не стоит и говорить! А хорошее было
слово хотел сказать. Ну, так вот, братцы, как это случилось, чтонедолгоя
нажил в Москве; дали мне там напоследок пятнадцать кнутиков даиотправили
вон. Вот я...
- Да за что отправили-то?..-перебилодин,прилежноследившийза
рассказом.
- А не ходи в карантин, не пей шпунтов, не играй на белендрясе; так что
я не успел, братцы,настоящимобразомвМоскверазбогатеть.Аоченно,
оченно, оченно того хотел, чтоб богатым быть. И уж так мнеэтогохотелось,
что и не знаю, как и сказать.
Многиерассмеялись.Скуратовбыл,очевидно,издобровольных
весельчаков, или, лучше, шутов, которые как будто ставили себе в обязанность
развеселять своих угрюмыхтоварищейи,разумеется,ровноничего,кроме
брани, за это не получали. Онпринадлежалкособенномуизамечательному
типу, о котором мне, может быть, еще придется поговорить.
- Да тебя и теперь вместо соболя бить можно, - заметил Лука Кузьмич.-
Ишь, одной одежи рублей на сто будет.
На Скуратове был самый ветхий, самый заношенный тулупишка,накотором
со всех сторон торчализаплаты.Ондовольноравнодушно,новнимательно
осмотрел его сверху донизу.
- Голова зато дорого стоит, братцы, голова! - отвечал он.-Какис
Москвой прощался, тем и утешенбыл,чтоголовасомнойвместепойдет.
Прощай, Москва, спасибо за баню, за вольный дух, славно исполосовали!Ана
тулуп нечего тебе, милый человек, смотреть.