Но,несмотрянинакакиестолкновения,я
решился не изменять плана моих действий, уже отчасти обдуманного мною вэто
время; я знал, что он справедлив. Именно: я решил, что надо держать себя как
можнопрощеинезависимее,отнюдьневыказыватьособенногостарания
сближаться с ними; но и не отвергать их, если они самипожелаютсближения.
Отнюдь не бояться их угроз и ненависти и, по возможности, делать вид, что не
замечаю того. Отнюдь не сближаться с ними на некоторых известныхпунктахи
не давать потачки некоторым ихпривычкамиобычаям,однимсловом-не
напрашиваться самому наполноеихтоварищество.Ядогадалсяспервого
взгляда, что они первые презирали бы меня за это. Однако, по их понятиям(и
я узнал это впоследствии наверно), я все-таки должен был соблюдать и уважать
перед ними даже дворянское происхождение мое, тоестьнежиться,ломаться,
брезгатьими,фыркатьнакаждомшагу,белоручничать.Такименноони
понимали, что такое дворянин. Они, разумеется, ругали быменязаэто,но
все-таки уважали бы про себя. Такая роль была не по мне; я никогда небывал
дворянином по их понятиям; но зато я далсебесловоникакойуступкойне
унижать перед ними ни образования моего, ни образа мыслеймоих.Еслибя
стал, им в угоду, подлещаться к ним, соглашаться сними,фамильярничатьс
ними и пускаться в разные их "качества", чтоб выигратьихрасположение,-
они бы тотчас же предположили, что я делаю это из страхаитрусости,ис
презрением обошлись бы со мной. А-в был не пример: он ходил к майору, иони
сами боялись его. С другой стороны, мне и не хотелось замыкаться передними
в холодную и недоступную вежливость, как делали поляки. Я очень хорошо видел
теперь, что они презирают меня за то, что я хотел работать, какиони,не
нежился и не ломался перед ними; ихотьянавернознал,чтопотомони
принуждены будут переменить обо мне своемнение,новсе-такимысль,что
теперь они как будто имеют право презирать меня,думая,чтоянаработе
заискивал перед ними, - эта мысль ужасно огорчала меня.
Когда вечером,поокончаниипослеобеденнойработы,яворотилсяв
острог, усталый и измученный, страшная тоска опятьодолеламеня."Сколько
тысяч еще таких дней впереди, - думал я, - все таких же, все одних и тех же!
" Молча, уже в сумерки, скитался я один за казармами, вдоль забора, ивдруг
увидал нашего Шарика, бегущегопрямокомне.Шарикбылнашаострожная
собака, так, как бывают ротные, батарейные и эскадронные собаки. Она жилав
острогеснезапамятныхвремен,никомунепринадлежала,всехсчитала
хозяевами и кормилась выбросками из кухни. Это была довольно большая собака,
черная с белыми пятнами, дворняжка, не очень старая, с умнымиглазамиис
пушистым хвостом. Никто-то никогда не ласкал ее, никто-то не обращал нанее
никакого внимания. Еще с первого же дня я погладил ее и из рук дал ей хлеба.
Когда я ее гладил, она стояла смирно, ласково смотреланаменяивзнак
удовольствия тихо махала хвостом.
Теперь,долгоменяневидя,-меня,
первого, который в несколько лет вздумалееприласкать,-онабегалаи
отыскивала меня между всеми и, отыскав за казармами, с визгом пустиласьмне
на встречу. Уж и не знаю, что со мной сталось, но я бросился целовать ее,я
обнял ее голову; она вскочила мне передними лапами на плечи и началализать
мне лицо. "Так вот друг, которого мнепосылаетсудьба!"-подумаля,и
каждый раз, когда потом, в это первое тяжелое и угрюмое время, я возвращался
с работы, то прежде всего, не входя еще никуда,яспешилзаказармы,со
скачущим передо мной и визжащим от радости Шариком, обхватывал его головуи
целовал, целовал ее, и какое-то сладкое, а вместе с тем и мучительно горькое
чувство щемило мне сердце. И помню, мне даже приятно было думать, какбудто
хвалясь перед собой своей же мукой, что вот на всем свете только иосталось
теперь для меня одно существо, меня любящее, ко мне привязанное,мойдруг,
мой единственный друг - моя верная собака Шарик.
VII
НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА. ПЕТРОВ
Но время шло, и я мало-помалу стал обживаться. С каждым днем всеменее
и менее смущали меняобыденныеявлениямоейновойжизни.Происшествия,
обстановка, люди - все как-то примелькалось кглазам.Примиритьсясэтой
жизнью было невозможно, но признать еезасовершившийсяфактдавнопора
было. Все недоразумения, которые еще остались во мне, я затаил внутрисебя,
как только мог глуше. Я уже не слонялсяпоострогукакпотерянныйине
выдавалтоскисвоей.Диколюбопытныевзглядыкаторжныхужене
останавливались на мне так часто, не следилизамнойстакоювыделанною
наглостью. Я тоже, видно, примелькался им, чему я был очень рад. Поострогу
я уже расхаживал какусебядома,зналсвоеместонанарахидаже,
по-видимому, привык к таким вещам, к которым думал и в жизнь непривыкнуть.
Регулярно каждую неделю ходил брить половину своей головы. Каждую субботу, в
шабашное время, нас вызывали для этого, поочередно, из острога в кордегардию
(не выбрившийся уже сам отвечал за себя), итамцирюльникиизбатальонов
мылили холодныммыломнашиголовыибезжалостноскреблиихтупейшими
бритвами, такчтоуменядажеитеперьморозпроходитпокожепри
воспоминании об этой пытке. Впрочем, скоро нашлосьлекарство:АкимАкимыч
указал мне одного арестанта,военногоразряда,которыйзакопейкубрил
собственной бритвой кого угодно и тем промышлял. Многие из каторжныхходили
к нему, чтоб избежатьказенныхцирюльников,амеждутемнародбылне
неженка. Нашего арестанта-цирюльника звали майором - почему - не знаю, и чем
он мог напоминать майора - тоже не могу сказать. Теперь, как пишу это, так и
представляется мнеэтотмайор,высокийхудощавыйимолчаливыйпарень,
довольно глуповатый, вечно углубленный в свое занятие и непременно сремнем
в руке, на котором онденноинощнонаправлялсвоюдонельзясточенную
бритву, и, кажется, весь уходил в этозанятие,принявего,очевидно,за
назначение всей своей жизни.