В самом деле,онбылдокрайностидоволен,
когда бритва была хороша и когда кто-нибудь приходил побриться: мыло былоу
него теплое, рука легкая, бритье бархатное. Он видимо наслаждался и гордился
своим искусством и небрежно принимал заработанную копейку,какбудтоив
самом деле дело было в искусстве, а не в копейке. Больно досталосьА-вуот
нашего плац-майора, когда он, фискаля ему на острог, упомянул раз имя нашего
острожногоцирюльникаинеосторожноназвалегомайором.Плац-майор
рассвирепел и обиделся до последней степени. "Да знаешь ли ты,подлец,что
такое майор! - кричал он с пеной у рта, по-свойски расправляясь сА-вым,-
понимаешь ли ты, что такое майор! И вдруг какой-нибудь подлецкаторжный,и
сметь его звать майором, мне в глаза, в моем присутствии!.. " Только А-в мог
уживаться с таким человеком.
С самого первого дня моейжизнивострогеяуженачалмечтатьо
свободе. Расчет, когда кончатся мои острожные годы, в тысяче разных видахи
применениях, сделался моим любимым занятием. Я даже и думать ни о чем не мог
иначе и уверен, что так поступает всякий, лишенный на срок свободы. Не знаю,
думали ль,рассчитывалилькаторжныетакже,какя,ноудивительное
легкомыслие их надежд поразило меня с первогошагу.Надеждазаключенного,
лишенного свободы, - совершенно другого рода, чем настоящим образом живущего
человека.Свободныйчеловек,конечно,надеется(например,наперемену
судьбы, на исполнение какого-нибудь предприятия), но он живет, он действует;
настоящаяжизньувлекаетегосвоикруговоротомвполне.Нетодля
заключенного. Тут, положим, тоже жизнь - острожная, каторжная; но кто быни
был каторжникинакакойбысроконнибылсослан,онрешительно,
инстинктивнонеможетпринятьсвоюсудьбузачто-тоположительное,
окончательное, за часть действительной жизни.Всякийкаторжникчувствует,
что он не у себя дома, а как будто в гостях.Надвадцатьлетонсмотрит
будто на два года и совершенно уверен, что и в пятьдесят пять лет повыходе
из острога он будет такойжемолодец,какитеперь,втридцатьпять.
"Поживем еще!" - думает он и упрямо гонит отсебявсесомненияипрочие
досадныемысли.Дажесосланныебезсрока,особогоотделения,ите
рассчитывали иногда, что вот нет-нет, а вдруг придет из Питера: "Переслать в
Нерчинск, в рудники, и назначить сроки". Тогда славно: во-первых, в Нерчинск
чуть не полгода идти, а в партии идти против острогакудылучше!Апотом
кончить в Нерчинске срок и тогда...Иведьтакрассчитываетинойседой
человек!
В Тобольске видел я прикованных к стене.Онсидитнацепи,этакв
сажень длиною; тут у него койка. Приковали его зачто-нибудьизрядувон
страшное, совершенное уже в Сибири. Сидят по пяти лет, сидятиподесяти.
Большею частью из разбойников.
..Иведьтакрассчитываетинойседой
человек!
В Тобольске видел я прикованных к стене.Онсидитнацепи,этакв
сажень длиною; тут у него койка. Приковали его зачто-нибудьизрядувон
страшное, совершенное уже в Сибири. Сидят по пяти лет, сидятиподесяти.
Большею частью из разбойников. Одного только между ними я видел как будто из
господ; где-то он когда-то служил. Говорилонсмирнехонько,пришепетывая;
улыбочка сладенькая.Онпоказывалнамсвоюцепь,показывал,какнадо
ложиться удобнее на койку. То-то, должно быть, была своего родаптица!Все
они вообще смирно ведут себя икажутсядовольными,амеждутемкаждому
чрезвычайно хочется поскорее высидеть свой срок. К чему бы, кажется? А вот к
чему: выйдет он тогда из душнойпромозглойкомнатыснизкимикирпичными
сводами и пройдется по двору острога, и... и только. Заострогужегоне
выпустят никогда. Он сам знает, что спущенные с цепи навечно ужесодержатся
при остроге, до самой смерти своей, и в кандалах. Он это знает,ивсе-таки
ему ужасно хочется поскорее кончить свой цепной срок. Ведь без этого желания
мог ли бы он просидеть пять или шесть лет на цепи, не умереть или не сойти с
ума? Стал ли бы еще иной-то сидеть?
Я чувствовал, что работа можетспастименя,укрепитьмоездоровье,
тело. Постоянное душевноебеспокойство,нервическоераздражение,спертый
воздух казармы могли бы разрушить меня совершенно. "Чащебытьнавоздухе,
каждый день уставать, приучаться носить тяжести - и по крайней мере яспасу
себя, - думал я, - укреплю себя, выйду здоровый, бодрый, сильный, нестарый".
Я не ошибся: работа и движение были мне очень полезны. Я с ужасом смотрел на
одного из моих товарищей (из дворян), как онгасвостроге,каксвечка.
Вошел он в него вместе со мною,ещемолодой,красивый,бодрый,авышел
полуразрушенный, седой, без ног, с одышкой. "Нет, - думал я, на негоглядя,
- я хочу жить и буду жить". Зато и доставалось же мне сначалаоткаторжных
за любовь к работе, и долго они язвили меня презрением и насмешками. Но я не
смотрел ни на кого и бодро отправлялся куда-нибудь, например хоть обжигать и
толочь алебастр, - одна из первых работ,мноюузнанных.Этобыларабота
легкая. Инженерное начальство, по возможности, готово было облегчатьработу
дворянам, что, впрочем, было вовсе не поблажкой, атолькосправедливостью.
Странно было бы требовать с человека, вполовину слабейшего силойиникогда
не работавшего, того же урока, которыйзадавалсяпоположениюнастоящему
работнику. Но это "баловство" не всегда исполнялось, даже исполнялось-то как
будтоукрадкой:заэтимнадзиралистрогосостороны.Довольночасто
приходилось работать работу тяжелую, и тогда, разумеется,дворяневыносили
двойную тягость, чем другие работники.Наалебастрназначалиобыкновенно
человека три-четыре, стариков или слабосильных,ну,инасвтомчисле,
разумеется; да, сверх того, прикомандировывали одного настоящегоработника,
знающего дело. Обыкновенно ходил все один и тотже,нескольколетсряду,
Алмазов, суровый, смуглый и сухощавый человек, уже в летах, необщительныйи
брюзгливый.