Обыкновенно ходил все один и тотже,нескольколетсряду,
Алмазов, суровый, смуглый и сухощавый человек, уже в летах, необщительныйи
брюзгливый. Он глубоко нас презирал. Впрочем, он был очень неразговорчив, до
того, что даже ленился ворчать на нас. Сарай, в которомобжигалиитолкли
алебастр, стоял тоже на пустынном и крутом берегу реки.Зимой,особеннов
сумрачный день, смотреть на реку и напротивоположныйдалекийберегбыло
скучно. Что-то тоскливое, надрывающее сердце было в этом дикомипустынном
пейзаже. Но чуть ли еще не тяжелей было, когда на бесконечнойбелойпелене
снега ярко сияло солнце; так бы и улетел куда-нибудь вэтустепь,которая
начиналась на другом берегу и расстилалась к югу одной непрерывной скатертью
тысячи на полторы верст. Алмазов обыкновенно молча исуровопринималсяза
работу; мы словно стыдились, что не можем настоящим образом помогать ему,а
он нарочно управлялся один, нарочно не требовал от нас никакойпомощи,как
будто для того, чтоб мы чувствоваливсювинунашупереднимикаялись
собственной бесполезностью. А всего-тоиделабыловытопитьпечь,чтоб
обжечь накладенный в нее алебастр, который мы же, бывало, инатаскаемему.
На другой же день, когда алебастр бывал уже совсем обожжен,начиналасьего
выгрузка из печки. Каждый из нас бралтяжелуюколотушку,накладывалсебе
особый ящик алебастром и принимался разбивать его. Это была премилая работа.
Хрупкий алебастр быстро обращался в белую блестящуюпыль,такловко,так
хорошо крошился. Мы взмахивали тяжелыми молотами и задавали такую трескотню,
что самим было любо. И уставали-томынаконец,илегковтожевремя
становилось; щеки краснели, кровьобращаласьбыстрее.ТутужиАлмазов
начинал смотреть на нас снисходительно, каксмотрятнамалолетнихдетей;
снисходительно покуривал свою трубочку и все-таки не мог неворчать,когда
приходилось ему говорить. Впрочем, он и со всеми был такой же, а в сущности,
кажется, добрый человек.
Другая работа, на которую я посылался, - в мастерской вертеть точильное
колесо. Колесо было большое, тяжелое.Требовалосьнемалыхусилийвертеть
его, особенно когда токарь (из инженерных мастеровых) точил что-нибудь вроде
лестничной балясиныилиножкиотбольшогостола,дляказенноймебели
какому-нибудь чиновнику, на что требовалось чуть не бревно. Одномувтаком
случае было вертеть не под силу, и обыкновенно посылали двоих - меняиеще
одного издворян,Б.Такэтаработавпродолжениенесколькихлети
оставалась за нами,еслитолькоприходилосьчто-нибудьточить.Б.был
слабосильный, тщедушный человек, еще молодой, страдавший грудью. Он прибыл в
острог с год передо мною вместе с двумя другими из своих товарищей-одним
стариком, все время острожной жизни денно и нощно молившимсябогу(зачто
уважали его арестанты) и умершим при мне, исдругим,ещеоченьмолодым
человеком, свежим, румяным, сильным, смелым, который дорогою нес устававшего
с пол-этапа Б., что продолжалось семьсот верст сряду. Нужно быловидетьих
дружбу между собою.
Нужно быловидетьих
дружбу между собою. Б. был человек с прекрасным образованием, благородный, с
характером великодушным, но испорченным и раздраженным болезнью.Сколесом
справлялись мы вместе, и это даже занимало нас обоих. Мне эта работадавала
превосходный моцион.
Особенно тоже я любил разгребать снег.Этобывалообыкновеннопосле
буранов, и бывало очень нередко в зиму. После суточного бурана заметало иной
дом до половины окон, аинойчутьнесовсемзаносило.Тогда,какуже
прекращался буран и выступало солнце, выгоняли нас большими кучами, а иногда
и всем острогом -отгребатьсугробыснегаотказенныхзданий.Каждому
давалась лопата, всем вместе урок, иногда такой, что надобылоудивляться,
как можно с ним справиться, и все дружно принимались за дело. Рыхлый, только
что слегшийся и слегкапримороженныйсверхуснегловкобралсялопатой,
огромными комками, иразбрасывалсякругом,ещенавоздухеобращаясьв
блестящую пыль. Лопата так и врезалась в белую, сверкающую на солнцемассу.
Арестанты почти всегда работали эту работувесело.Свежийзимнийвоздух,
движениеразгорячалиих.Всестановилисьвеселее;раздавалсяхохот,
вскрикиванья, остроты. Начинали играть в снежки, небезтого,разумеется,
чтоб черезминутунезакричалиблагоразумныеинегодующиенасмехи
веселость, и всеобщее увлечение обыкновенно кончалось руганью.
Мало-помалу я стал распространять и круг моего знакомства. Впрочем, сам
я не думал о знакомствах: я всеещебылнеспокоен,угрюминедоверчив.
Знакомства мои начались сами собою. Из первых сталпосещатьменяарестант
Петров. Я говорю посещать и особенно напираю наэтослово.Петровжилв
особом отделении и в самой отдаленной от меня казарме.Связеймеждунами,
по-видимому, не могло быть никаких; общего тоже решительно ничего унасне
было и быть не могло. А между темвэтопервоевремяПетровкакбудто
обязанностью почитал чуть не каждый деньзаходитькомневказармуили
останавливать меня в шабашное время, когда, бывало, я хожу за казармами,по
возможности подальше от всех глаз. Мне сначала этобылонеприятно.Ноон
как-то так умел сделать, что вскореегопосещениядажесталиразвлекать
меня, несмотрянаточтоэтобылвовсенеособенносообщительныйи
разговорчивый человек. С виду был он невысокогороста,сильногосложения,
ловкий, вертлявый, с довольно приятным лицом, бледный, с широкими скулами, с
смелым взглядом, с белыми, чистыми имелкимизубамиисвечнойщепотью
тертого табаку за нижней губой. Класть за губу табак было в обычае умногих
каторжных. Он казался моложе своих лет. Ему было лет сорок, а на видтолько
тридцать. Говорил он со мной всегда чрезвычайно непринужденно, держал себя в
высшей степени на равной ноге, то есть чрезвычайнопорядочноиделикатно.
Если он замечал, например, что я ищу уединения, то, поговорив со мной минуты
две, тотчас же оставлял меня и каждыйразблагодарилзавнимание,чего,
разумеется, не делал никогда и ни с кемизвсейкаторги.