По закону им должнобыло
удвоять и утроять рабочие уроки.Содержалисьониприострогевпредьдо
открытия в Сибири самых тяжких каторжных работ. "Вам на срок, а нам вдоль по
каторге", - говорили они другимзаключенным.Яслышал,чторазрядэтот
уничтожен. Кроме того, уничтожен при нашей крепости и гражданский порядок, а
заведена одна общая военно-арестантскаярота.Разумеется,сэтимвместе
переменилось и начальство. Яописываю,сталобыть,старину,деладавно
минувшие и прошедшие...
Давно уж это было; все это снится мне теперь, как во сне. Помню, какя
вошел в острог. Это было вечером, в декабре месяце.Ужесмеркалось;народ
возвращался с работы; готовились к поверке. Усатый унтер-офицер отворилмне
наконец двери в этот странный дом, в котором я долженбылпробытьстолько
лет, вынести столько таких ощущений, о которых, не испытав их на самом деле,
я бы не мог иметь даже приблизительного понятия. Например, я быникогдане
мог представить себе: что страшного и мучительноговтом,чтоявовсе
десять лет моей каторги ни разу, ни одной минуты небудуодин?Наработе
всегда под конвоем, дома с двумястами товарищей и ни разу, ни разу-один!
Впрочем, к этому ли еще мне надо было привыкать!
Были здесь убийцы невзначай и убийцы по ремеслу, разбойникииатаманы
разбойников.Былипростомазурикиибродяги-промышленникипонаходным
деньгам или по столевской части. Были и такие, про которых трудно решить: за
что бы, кажется, они могли прийти сюда? А междутемувсякогобыласвоя
повесть, смутная и тяжелая, как угар от вчерашнегохмеля.Вообщеобылом
своем они говорили мало, не любилирассказыватьи,видимо,старалисьне
думать о прошедшем. Я знал из нихдажеубийцдотоговеселых,дотого
никогда не задумывающихся, что можно былобитьсяобзаклад,чтоникогда
совесть не сказала им никакого упрека. Но были и мрачные дни,почтивсегда
молчаливые. Вообще жизнь свою редко кто рассказывал, да илюбопытствобыло
не в моде, как-то не в обычае, не принято. Так разве, изредка,разговорится
кто-нибудь от безделья, а другой хладнокровно и мрачно слушает. Никтоздесь
никого не мог удивить. "Мы - народ грамотный! "-говорилионичасто,с
каким-то страннымсамодовольствием.Помню,какоднаждыодинразбойник,
хмельной (в каторге иногда можно было напиться), начал рассказывать, какон
зарезал пятилетнего мальчика, как он обманулегосначалаигрушкой,завел
куда-то в пустой сарай да там и зарезал. Вся казарма, доселе смеявшаясяего
шуткам, закричала как один человек, и разбойник принужден был замолчать;не
от негодования закричала казарма, а так, потому что ненадобылопроэто
говорить, потому что говорить про это не принято. Замечу, кстати,чтоэтот
народ был действительно грамотный и даже не впереносном,авбуквальном
смысле. Наверно, более половины из них умело читать и писать. В каком другом
месте, где русский народ собирается в больших местах, отделитевыотнего
кучу в двести пятьдесят человек, изкоторыхполовинабылабыграмотных?
Слышал я потом, кто-то стал выводить из подобных же данных, чтограмотность
губит народ.
Это ошибка:тутсовсемдругиепричины;хотяинельзяне
согласиться, что грамотность развивает в народе самонадеянность. Но ведь это
вовсе не недостаток. Различались все разряды поплатью:уоднихполовина
куртки была темно-бурая, а другая серая, равно и на панталонах -однанога
серая, адругаятемно-бурая.Одинраз,наработе,девчонка-калашница,
подошедшаякарестантам,долговсматриваласьвменяипотомвдруг
захохотала. "Фу, как не славно! - закричала она, - и серого сукна недостало,
и черного сукна недостало! " Были и такие, у которых вся куртка былаодного
серого сукна,нотолькорукавабылитемно-бурые.Головатожебрилась
по-разному: у одних половина головы былавыбритавдольчерепа,удругих
поперек.
С первого взгляда можно было заметить некоторую резкую общность во всем
этом странном семействе; даже самыерезкие,самыеоригинальныеличности,
царившие над другими невольно, и те старалисьпопастьвобщийтонвсего
острога. Вообще же скажу, что весь этот народ,-занекоторыминемногими
исключенияминеистощимо-веселыхлюдей,пользовавшихсязаэтовсеобщим
презрением,-былнародугрюмый,завистливый,страшнотщеславный,
хвастливый, обидчивый и в высшей степени формалист.Способностьничемуне
удивляться была величайшею добродетелью.Всебылипомешанынатом:как
наружно держать себя. Но нередко самый заносчивыйвидсбыстротоюмолнии
сменялся на самый малодушный. Было несколько истинно сильных людей; тебыли
просты и не кривлялись. Но странное дело: из этихнастоящихсильныхлюдей
было несколько тщеславных до последней крайности, почти доболезни.Вообще
тщеславие, наружность были на первом плане. Большинствобылоразвращенои
страшно исподлилось. Сплетни и пересуды были беспрерывные: это был ад,тьма
кромешная. Но против внутренних уставов и принятых обычаев острога никтоне
смел восставать; все подчинялись. Бывали характеры резко выдающиеся, трудно,
с усилием подчинявшиеся,новсе-такиподчинявшиеся.Приходиливострог
такие, которые уж слишком зарвались, слишком выскочили из мерки на воле, так
что уж и преступления свои делали под конец как будтонесамисобой,как
будто сами не зная зачем, как будто в бреду, вчаду;частоизтщеславия,
возбужденного в высочайшей степени. Но у нас их тотчасосаживали,несмотря
на то что иные, до прибытия в острог, бывали ужасом целых селений и городов.
Оглядываясь кругом, новичок скоро замечал, что он не туда попал,чтоздесь
дивить уже некого, и приметно смирялся и попадал в общий тон. Этот общий тон
составлялсяснаружиизкакого-тоособенногособственногодостоинства,
которым был проникнут чуть не каждый обитатель острога. Точно всамомделе
звание каторжного, решеного, составляло какой-нибудь чин, да еще и почетный.
Ни признаков стыда и раскаяния! Впрочем, было и какое-то наружноесмирение,
так сказать официальное, какое-то спокойное резонерство: "Мы погибший народ,
- говорили они, - не умел на воле жить, теперь ломай зеленую улицу,поверяй
ряды".