Конечно, это былитольковспышки,когданатураобъявлялась
вдруг вся, целиком. Но все-таки они были в нам очень редки. Он действительно
был благоразумен и даже смирен. Страстивнемтаились,идажесильные,
жгучие; но горячие угли были постоянно посыпаны золою и тлели тихо. Нитени
фанфаронства или тщеславия я никогда не замечалвнем,как,например,у
других. Он ссорился редко, зато и ни с кем особеннонебылдружен,разве
только с одним Сироткиным, да и то когда тот был ему нужен. Раз, впрочем,я
видел, как он серьезно рассердился. Ему что-тонедавали,какую-товещь;
чем-то обделили его. Спорил снимарестант-силач,высокогороста,злой,
задира, насмешникидалеконетрус,ВасилийАнтонов,изгражданского
разряда. Они уже долго кричали, и я думал, что дело кончится много-много что
простыми колотушками, потому что Петров хоть и очень редко, ноиногдадаже
дирался и ругался, как самый последний из каторжных. Но в этот раз случилось
не то: Петров вдруг побледнел, губы его затряслись и посинели;дышатьстал
он трудно. Он встал с места и медленно, очень медленно,своиминеслышными,
босыми шагами (летом он очень любил ходить босой) подошел к Антонову.Вдруг
разом во всей шумной и крикливой казарме все затихли; муху былобыслышно.
Все ждали, что будет. Антонов вскочил ему навстречу; на нем лица небыло...
Я не вынес и вышел из казармы. Я ждал, что еще не успею сойти с крыльца, как
услышу крик зарезанного человека. Но дело кончилось ничеминаэтотраз:
Антонов, не успел еще Петров дойти до него, молчаипоскореевыкинулему
спорную вещь.(Делошлоокакой-тосамойжалкойветошке,окаких-то
подвертках.) Разумеется,минутычерездвеАнтоноввсе-такиругнулего
помаленьку, для очистки совести и для приличия, чтоб показать, что не совсем
же он так уж струсил. Но на ругань Петров не обратил никакого внимания, даже
и не отвечал: дело было не в руганиивыигралосьоновегопользу;он
остался очень доволен и взялсебеветошку.Черезчетвертьчасаонуже
по-прежнему слонялся по острогу с видом совершенного бездельяикакбудто
искал, не заговорят ли где-нибудь о чем-нибудь полюбопытнее, чтобприткнуть
туда и свой нос и послушать. Его, казалось,всезанимало,нокак-тотак
случилось, что ко всему он по большей части оставалсяравнодушенитолько
так слонялся по острогу без дела, метало его туда исюда.Егоможнобыло
тоже сравнить с работником, с дюжим работником, от которого затрещит работа,
но которому покамест не дают работы, и вот он в ожидании сидитииграетс
маленькими детьми. Не понимал я тоже, зачем он живетвостроге,зачемне
бежит? Он не задумался бы бежать, если б толькокрепкотогозахотел.Над
такими людьми, как Петров, рассудок властвует только дотехпор,покамест
они чего не захотят. Тут уж на всей земле нет препятствия ихжеланию.Ая
уверен, что он бежать сумел бы ловко, надул бы всех, по неделе мог бы сидеть
без хлеба где-нибудь в лесу или в речном камыше. Но, видно, он еще не набрел
на эту мысль и не пожелал этоговполне.
Но, видно, он еще не набрел
на эту мысль и не пожелал этоговполне.Большогорассуждения,особенного
здравого смысла я никогда в нем не замечал. Эти люди так и родятся ободной
идее, всю жизнь бессознательно двигающей их туда и сюда; так ониимечутся
всю жизнь, пока не найдут себе дела вполне по желанию; тут ужимиголова
нипочем. Удивлялся я иногда, как это такой человек, которыйзарезалсвоего
начальника за побои, так беспрекословно ложится у нас под розги. Егоиногда
и секли, когда он попадался с вином. Как и всекаторжныебезремесла,он
иногда пускался проносить вино. Но ониподрозгиложилсякакбудтос
собственного согласия, то есть как будто сознавал, что за дело; впротивном
случае ни за что бы не лег, хоть убей. Дивился я нанеготоже,когдаон,
несмотря на видимую ко мне привязанность, обкрадывал меня. Находило нанего
это как-то полосами. Это он украл у меня Библию, которую яемудалтолько
донести из одного места в другое. Дорога была в несколько шагов, но он успел
найти по дороге покупщика, продал ее и тотчас же пропилденьги.Верно,уж
очень ему пить захотелось,аужчтооченьзахотелось,тодолжнобыть
исполнено. Вот такой-то режет человека за четвертак, чтоб за этотчетвертак
выпить косушку, хотя в другое время пропустить мимо с сотнею тысяч.Вечером
он мне сам и объявил о покраже, только безвсякогосмущенияираскаянья,
совершенно равнодушно, как о самом обыкновенном приключении. Я было пробовал
хорошенько его побранить; да и жалко мне быломоюБиблию.Онслушал,не
раздражаясь, даже очень смирно; соглашался, что Библия очень полезная книга,
искренно жалел, что ее у меня теперь нет, но вовсе несожалелотом,что
украл ее; он глядел с такою самоуверенностью, что ятотчасжеиперестал
браниться. Брань же мою он сносил, вероятно рассудив, что ведь нельзя же без
этого, чтоб не изругать его за такой поступок, так уж пусть,дескать,душу
отведет, потешится, поругает; но что в сущности все это вздор, такойвздор,
что серьезному человеку и говорить-то былобысовестно.Мнекажется,он
вообще считал меня каким-то ребенком, чуть не младенцем, не понимающим самых
простыхвещейнасвете.Если,например,ясамснимобчем-нибудь
заговаривал, кроме наук и книжек, то он, правда, мне отвечал, нокакбудто
только изучтивости,ограничиваясьсамымикороткимиответами.Частоя
задавал себе вопрос: что ему в этихкнижныхзнаниях,окоторыхонменя
обыкновенно расспрашивает? Случалось, что во время этих разговоров я нет-нет
да и посмотрю на него сбоку:ужнесмеетсялионнадомной?Нонет;
обыкновенно он слушал серьезно, внимательно, хотя, впрочем, не очень, иэто
последнее обстоятельство мне иногда досаждало.Вопросызадавалонточно,
определительно, но как-то не очень дивился полученным отменясведениями
принимал их даже рассеянно... Казалось мне еще, что про меняонрешил,не
ломая долго головы, что со мною нельзя говорить, как с другими людьми,что,
кроме разговора о книжках, я ни о чем не пойму и даженеспособенпонять,
так что и беспокоить меня нечего.