Я уверен, что он даже любил меня, и это меня очень поражало. Считалли
он меня недоросшим, неполным человеком, чувствовал ли ко мне то особого рода
сострадание, которое инстинктивно ощущает всякое сильное существо кдругому
слабейшему, признав меня за такое... не знаю. И хоть все это немешалоему
меня обворовывать, но, я уверен, и обворовывая, он жалел меня. "Эх, дескать!
- думал он, может быть, запуская руку в мое добро, - что ж этозачеловек,
который и за добро-то свое постоять не может!" Но за это-то он,кажется,и
любил меня. Он мне сам сказал один раз, как-то нечаянно, что я уже"слишком
доброй души человек" и "уж так выпросты,такпросты,чтодажежалость
берет. Только вы, Александр Петрович, не примитевобиду,-прибавилон
через минуту, - я ведь так от души сказал".
С такими людьми случается иногда в жизни, что они вдруг резко икрупно
проявляются иобозначаютсявминутыкакого-нибудькрутого,поголовного
действия или переворота итакимобразомразомпопадаютнасвоюполную
деятельность. Они не люди слова инемогутбытьзачинщикамииглавными
предводителями дела; но ониглавныеисполнителиегоипервыеначинают.
Начинают просто, без особых возгласов, но затопервыеперескакиваютчерез
главное препятствие, не задумавшись, без страха, идя прямо на все ножи, -и
все бросаются за ними и идут слепо,идутдосамойпоследнейстены,где
обыкновенно и кладут свои головы. Я не верю, чтоб Петров хорошо кончил; он в
какую-нибудь одну минуту все разом кончит, и если не пропал еще до сихпор,
значит, случай его не пришел. Кто знает, впрочем? Может, и доживет доседых
волос и преспокойно умрет от старости, без цели слоняясь тудаисюда.Но,
мне кажется, М. был прав, говоря, что это был самый решительныйчеловекиз
всей каторги.
VIII
РЕШИТЕЛЬНЫЕ ЛЮДИ. ЛУЧКА
Насчет решительных трудно сказать; в каторге,какивезде,ихбыло
довольно мало. С виду, пожалуй, и страшный человек; сообразишь, бывало,что
про него рассказывают, и дажесторонишьсяотнего.Какое-тобезотчетное
чувство заставляло меня даже обходить этих людей сначала. Потом я вомногом
изменился в моем взгляде даже на самых страшных убийц. Иной инеубил,да
страшнеедругого,которыйпошестиубийствампришел.Обиныхже
преступлениях трудно было составить даже самоепервоначальноепонятие:до
того в совершении их было много странного. Я именно потому говорю, что у нас
в простонародье иныеубийствапроисходятотсамыхудивительныхпричин.
Существует, например, и даже оченьчасто,такойтипубийцы:живетэтот
человек тихо и смирно. Доля горькая - терпит. Положим,онмужик,дворовый
человек, мещанин, солдат. Вдруг что-нибудь у него сорвалось; он невыдержал
и пырнул ножом своего врага и притеснителя. Тут-то и начинаетсястранность:
навремячеловеквдругвыскакиваетизмерки.
Тут-то и начинаетсястранность:
навремячеловеквдругвыскакиваетизмерки.Первогоонзарезал
притеснителя, врага; это хоть и преступно, но понятно;тутповодбыл;но
потом уж он режет и не врагов, режет первого встречного и поперечного, режет
для потехи, за грубое слово, за взгляд, длячетки,илипросто:"Прочьс
дороги, не попадайся, я иду!" Точно опьянеетчеловек,точновгорячечном
бреду. Точно, перескочив раз через заветную для него черту, он уженачинает
любоваться на то, что нет для него больше ничегосвятого;точноподмывает
его перескочить разом через всякую законность и власть инасладитьсясамой
разнузданной и беспредельной свободой, насладиться этим замиранием сердца от
ужаса, которого невозможно, чтоб он сам к себе нечувствовал.Знаетонк
тому же, что ждет его страшная казнь.Всеэтоможетбытьпохоженато
ощущение, когда человек с высокойбашнитянетсявглубину,котораяпод
ногами, так что уж сам наконец рад бы броситься вниз головою:поскорей,да
дело с концом! И случается это все даже ссамымисмирнымиинеприметными
дотоле людьми. Иные из них в этом чаду даже рисуются собой. Чем забитеебыл
он прежде, тем сильнее подмывает его теперь пощеголять,задатьстраху.Он
наслаждается этим страхом, любитсамоеотвращение,котороевозбуждаетв
других. Он напускает насебякакую-тоотчаянность,итакой"отчаянный"
иногда сам уж поскорее ждет наказания, ждет, чтоб порешили его,потомучто
самому становится наконец тяжело носить на себе этунапускнуюотчаянность.
Любопытно,чтобольшеючастьювсеэтонастроение,весьэтотнапуск,
продолжается ровно вплоть до эшафота, а потом как отрезало: точно и всамом
делеэтотсроккакой-тоформенный,какбудтоназначенныйзаранее
определеннымидлятогоправилами.Тутчеловеквдругсмиряется,
стушевывается, в тряпку какую-то обращается. На эшафотенюнит-проситу
народа прощения. Приходитвострог,исмотришь:такойслюнявый,такой
сопливый, забитый даже, так что даже удивляешься на него:"Данеужелиэто
тот самый, который зарезал пять-шесть человек?"
Конечно, иныевострогенесразусмиряются.Всеещесохраняется
какой-то форс, какая-то хвастливость: вот, дескать, я ведьнето,чтовы
думаете; я "по шести душам". Но кончает тем, что все-таки смиряется.Иногда
только потешит себя, вспоминая свой удалой размах, свой кутеж, бывший разв
его жизни, когда он был "отчаянным",иоченьлюбит,еслитольконайдет
простячка, сприличнойважностьюпереднимполоматься,похвастатьсяи
рассказать ему свои подвиги, не показывая, впрочем, и вида, чтоемусамому
рассказать хочется. Вот, дескать, какой я был человек!
И с какими утонченностями наблюдается эта самолюбивая осторожность, как
ленивонебреженбываетиногдатакойрассказ!Какоеизученноефатство
проявляется втоне,вкаждомсловечкерассказчика.