Передвысшимижеонипо-прежнемув
подобострастии, совершенноужененужномидажепротивномдлямногих
начальников. Иные подобострастники даже с особенным умилением спешат заявить
перед своими высшими командирами, что ведь они и сами из нижних чинов,хоть
и офицеры, и "свое место завсегда помнят". Но относительно нижних чиновони
становились чуть не неограниченными повелителями. Конечно, теперь вряд ли уж
есть такие и вряд ли найдется такой, чтоб прокричал: "Я царь, я и бог".Но,
несмотря на это, я все-таки замечу, что ничто так не раздражаетарестантов,
да и вообще всех нижних чинов, как вотэтакиевыраженияначальников.Эта
нахальностьсамовозвеличения,этопреувеличенноемнениеосвоей
безнаказанности рождает ненависть в самом покорном человеке и выводит его из
последнего терпения. К счастью,всеэтоделопочтипрошлое,дажеив
старину-то строго преследовалось начальством. Несколько примеровтомуия
знаю.
Да и вообще раздражает нижний чин всякаясвысоканебрежность,всякая
брезгливость в обращении с ними. Иныедумают,например,чтоеслихорошо
кормить, хорошо содержать арестанта, все исполнять по закону, так иделос
концом. Это тоже заблуждение. Всякий, кто бы он ни был и как быоннибыл
унижен,хотьиинстинктивно,хотьбессознательно,авсе-такитребует
уважения к своему человеческому достоинству.Арестантсамзнает,чтоон
арестант, отверженец, и знает своеместопередначальником;ноникакими
клеймами, никакими кандалами не заставишь забыть его, что он человек. Атак
как он действительно человек, то,следственно,инадоснимобращаться
по-человечески. Боже мой! да человеческое обращение можеточеловечитьдаже
такого, на котором давно уже потускнул образ божий. С этими-то "несчастными"
и надо обращаться наиболее по-человечески. Этоспасениеирадостьих.Я
встречал таких добрых, благородных командиров.Явиделдействие,которое
производили они на этих униженных. Несколько ласковыхслов-иарестанты
чуть не воскресали нравственно. Они,какдети,радовалисьи,какдети,
начинали любить. Замечу еще одну странность: сами арестанты не любят слишком
фамильярного и слишком уж добродушного с собой обхожденияначальников.Ему
хочется уважать начальника, а тут он как-то перестает его уважать. Арестанту
любо, например, чтоб у начальника его были ордена, чтоб он был видный собою,
в милости у какого-нибудь высокого начальника, чтоб был и строг, и важен,и
справедлив, и достоинствосвоесоблюдал.Такихарестантыбольшелюбят:
значит, и свое достоинство сохранил, и ихнеобидел,сталобыть,ивсе
хорошо и красиво. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ..
. . . . . . . . . . .
- Уж и жарили ж тебя, должно быть, за это? - спокойно заметил Кобылин.
- Гм. Жарили-то, брат, оно правда, что жарили.Алей,дай-каножницы!
Чтой-то, братцы, сегодня майдана нет?
- Даве пропились, - заметил Вася.
. . . . . . . . . .
- Уж и жарили ж тебя, должно быть, за это? - спокойно заметил Кобылин.
- Гм. Жарили-то, брат, оно правда, что жарили.Алей,дай-каножницы!
Чтой-то, братцы, сегодня майдана нет?
- Даве пропились, - заметил Вася. -Еслибнепропились,таконо,
пожалуй, и было бы.
- Если б! За если б и в Москве сто рублей дают, - заметил Лучка.
- А сколько тебе, Лучка,дализавсепровсе?-заговорилопять
Кобылин.
- Дали, друг любезный, сто пять. А что скажу, братцы, ведь чуть меня не
убили, - подхватил Лучка, опять бросая Кобылина. - Вот как вышли мне эти сто
пять, повезли меня в полном параде. А никогда-то до сегояещеплетейне
отведывал. Народу привалило видимо-невидимо, весь город сбежался: разбойника
наказывать будут, убивец, значит. Уж и как глуп этот народ, какинезнаю
как и сказать. Тимошка3 раздел, положил, кричит: "Поддержись, ожгу!" - ждут:
что будет? Как он мне влепит раз, - хотел было я крикнуть, раскрыл было рот,
а крику-то во мне и нет. Голос, значит, остановился.Каквлепитдва,ну,
веришь иль не веришь, я уж и не слыхал, как два просчитали. Акакочнулся,
слышу, считают: семнадцатый. Так меня, братцы, раза четырепотомскобылы
снимали, по получасу отдыхал: водой обливали. Гляжу на всех выпуча глазада
и думаю: "Тут же помру..."
----
3 Палач (Прим. автора).
- А и не помер? - наивно спросил Кобылин.
Лучка обвел его в высочайшей степени презрительнымвзглядом;раздался
хохот.
- Балясина, как есть!
- На чердаке нездорово, - заметил Лучка,точнораскаиваясь,чтомог
заговорить с таким человеком.
- Умом, значит, решен, - скрепил Вася.
Лучка хоть и убил шесть человек, но в остроге его никогдаиниктоне
боялся, несмотря на то что, может быть, он душевно желалпрослытьстрашным
человеком...
IX
ИСАЙ ФОМИЧ. БАНЯ. РАССКАЗ БАКЛУШИНА
Наступал праздник рождества Христова. Арестанты ожидали его скакою-то
торжественностью,и,глядянаних,ятожесталожидатьчего-то
необыкновенного. Дня за четыре до праздника повели нас в баню. В моевремя,
особенно в первые мои годы, арестантов редко водили в баню. Все обрадовались
и начали собираться. Назначено было идти после обеда, и в эти послеобеда уже
не было работ. Всех больше радовался и суетился из нашей казармы ИсайФомич
Бумштейн, каторжный из евреев, о котором уже я упоминалвчетвертойглаве
моего рассказа. Он любил париться до отупения, до бесчувственности, и каждый
раз, когда случается мне теперь, перебирая старые воспоминания, вспоминать и
о нашей каторжной бане (которая стоит того, чтоб об ней незабыть),тона
первый план картины тотчас же выступает передомноюлицоблаженнейшегои
незабвенного Исая Фомича, товарищамоейкаторгиисожителяпоказарме.