Господи, что за уморительный исмешнойбылэтотчеловек!Яужесказал
несколько слов про его фигурку: летпятидесяти,тщедушный,сморщенный,с
ужаснейшими клеймами на щеках и на лбу,худощавый,слабосильный,сбелым
цыплячьимтелом.Ввыражениилицаеговиднелосьбеспрерывное,ничем
непоколебимое самодовольствоидажеблаженство.Кажется,онничутьне
сожалел, что попал в каторгу. Так как он был ювелир, а ювелира вгородене
было, то работалбеспрерывнопогосподамипоначальствугородаодну
ювелирскую работу. Ему все-такихотьсколько-нибудь,даплатили.Онне
нуждался, жил даже богато, нооткладывалденьгиидавалподзакладна
проценты всей каторге. У него был свой самовар, хороший тюфяк,чашки,весь
обеденный прибор. Городские евреинеоставлялиегосвоимзнакомствоми
покровительством.Посубботамонходилподконвоемвсвоюгородскую
молельную(чтодозволяетсязаконами)ижилсовершенноприпеваючи,с
нетерпением,впрочем,ожидаявыжитьсвойдвенадцатилетнийсрок,чтоб
"зениться". В нем была самая комическая смесь наивности, глупости, хитрости,
дерзости, простодушия, робости, хвастливости и нахальства. Мне очень странно
было, что каторжные вовсе не смеялись над ним, разве только подшучивалидля
забавы. Исай Фомич, очевидно,служилвсемдляразвлеченияивсегдашней
потехи. "Он у нас один, не троньте Исая Фомича",-говорилиарестанты,и
Исай Фомич хотя и понимал, в чем дело, но, видимо, гордился своим значением,
что очень тешило арестантов. Он уморительнейшимобразомприбылвкаторгу
(еще до меня, но мне рассказывали). Вдруг однажды, перед вечером, в шабашное
время,распространилсявострогеслух,чтопривелижидкаибреютв
кордегардии и что он сейчас войдет. Из евреев тогда в каторге еще ниодного
не было. Арестанты ждали его с нетерпением и тотчасжеобступили,какон
вошел в ворота. Острожный унтер-офицер провел его вгражданскуюказармуи
указал ему место на нарах. В руках у Исая Фомича был его мешоксвыданными
ему казенными вещами и своими собственными. Он положил мешок, взмостилсяна
нары и уселся, подобрав под себя ноги, не смея нинакогоподнятьглаза.
Кругом него раздавался смех и острожные шуточки, имевшиеввидуеврейское
его происхождение. Вдруг сквозь толпу протеснился молодой арестант,несяв
руках самые старые, грязные и разорванные летние свои шаровары,спридачею
казенных подверток. Он присел подле Исай Фомича и ударил его по плечу.
- Ну, друг любезный, я тебя здесь уже шестой год поджидаю. Вотсмотри,
много ли дашь?
И он разложил перед ним принесенные лохмотья.
Исай Фомич, который при входе в острог сробел до того, чтодажеглаза
не смел поднять на эту толпунасмешливых,изуродованныхистрашныхлиц,
плотно обступивших его кругом, и от робостиещенеуспелсказатьслова,
увидевзаклад,вдругвстрепенулсяибойконачалперебиратьпальцами
лохмотья.
Даже прикинул на свет. Все ждали, что он скажет.
- Что ж, рубля-тосеребромнебосьнедашь?Аведьстоилобы!-
продолжал закладчик, подмигивая Исаю Фомичу.
- Рубля серебром нельзя, а семь копеек можно.
И вот первые слова, произнесенные Исаем Фомичем в остроге.Всетаки
покатились со смеху.
- Семь! Ну давай хоть семь; твоесчастье!Смотриж,берегизаклад;
головой мне за него отвечаешь.
- Проценту три копейки, будет десять копеек,-отрывистоидрожащим
голосом продолжал жидок, опускаярукувкарманзаденьгамиибоязливо
поглядывая на арестантов. Он и трусил-тоужасно,идело-тоемухотелось
обделать.
- В год, что ли, три копейки проценту?
- Нет, не в год, а в месяц.
- Тугонек же ты, жид. А как тебя величать?
- Исай Фомиць.
- Ну, Исай Фомич, далеко ты у нас пойдешь! Прощай.
Исай Фомич еще раз осмотрел заклад, сложил и бережно сунул еговсвой
мешок при продолжавшемся хохоте арестантов.
Его действительно все как будто даже любили иниктонеобижал,хотя
почти все были ему должны. Сам он был незлобив, как курица, и, видя всеобщее
расположение к себе, даже куражился, но с таким простодушнымкомизмом,что
ему тотчас же это прощалось. Лучка, знавшийнасвоемвекумногожидков,
часто дразнил его, и вовсе не из злобы, а так, для забавы, точно так же, как
забавляются с собачкой, попугаем, учеными зверьками и проч. Исай Фомич очень
хорошо это знал, нисколько не обижался и преловко отшучивался.
- Эй, жид, приколочу!
- Ты меня один раз ударишь, а я тебядесять,-молодцеватоотвечает
Исай Фомич.
- Парх проклятый!
- Нехай буде парх.
- Жид пархатый!
- Нехай буде такочки. Хоть пархатый, да богатый; гроши ма.
- Христа продал.
- Нехай буде такочки.
- Славно, Исай Фомич, молодец! Не троньте его, он у нас один! -кричат
с хохотом арестанты.
- Эй, жид, хватишь кнута, в Сибирь пойдешь.
- Да я и так в Сибири.
- Еще дальше ушлют.
- А что там пан бог есть?
- Да есть-то есть.
- Ну нехай; был бы пан бог да гр`оши, так везде хорошо будет.
- Молодец, Исай Фомич, видно, что молодец!-кричаткругом,аИсай
Фомич хоть и видит, что над ним же смеются, нободрится;всеобщиепохвалы
приносят ему видимое удовольствие, и он на всюказармуначинаеттоненьким
дискантиком петь: "Ля-ля-ля-ля-ля!" -какой-тонелепыйисмешноймотив,
единственную песню, без слов, которую он пелвпродолжениевсейкаторги.
Потом, познакомившись ближе со мной, он уверял меня под клятвою, что этота
самая песня и именно тотсамыймотив,которыйпеливсешестьсоттысяч
евреев, от мала до велика, переходя через Чермное море, и что каждомуеврею
заповедано петь этот мотив в минуту торжества и победы над врагами.