Потом, познакомившись ближе со мной, он уверял меня под клятвою, что этота
самая песня и именно тотсамыймотив,которыйпеливсешестьсоттысяч
евреев, от мала до велика, переходя через Чермное море, и что каждомуеврею
заповедано петь этот мотив в минуту торжества и победы над врагами.
Накануне каждой субботы, в пятницувечером,внашуказармунарочно
ходили из других казарм посмотреть, какИсайФомичбудетсправлятьсвой
шабаш. Исай Фомич был до того невинно хвастлив и тщеславен,чтоэтообщее
любопытство доставляло ему тоже удовольствие. Он с педантскоюивыделанною
важностью накрывалвуголкусвойкрошечныйстолик,развертывалкнигу,
зажигал две свечки и, бормоча какие-то сокровенные слова, начинал облачаться
в свою ризу(рижу,каконвыговаривал).Этобылапестраянакидкаиз
шерстяной материи, которую он тщательно хранил в своем сундуке. На оберуки
он навязывал наручники, а на голове, насамомлбу,прикреплялперевязкой
какой-то деревянный ящичек, так что казалось, изо лбаИсаяФомичавыходит
какой-то смешной рог.Затемначиналасьмолитва.Читалонеенараспев,
кричал, оплевывался, оборачивалсякругом,делалдикиеисмешныежесты.
Конечно, все это было предписано обрядами молитвы, и в этом ничегонебыло
смешного и странного, но смешно было то,чтоИсайФомичкакбынарочно
рисовался перед нами и щеголял своимиобрядами.Товдругзакроетруками
голову и начинает читать навзрыд. Рыданья усиливаются, и он в изнеможениии
чуть не в с воем склоняет на книгусвоюголову,увенчаннуюковчегом;но
вдруг, среди самых сильныхрыданий,онначинаетхохотатьипричитывать
нараспев каким-то умиленно торжественным, каким-то расслабленным отизбытка
счастья голосом. "Ишь его разбирает!"-говорят,бывало,арестанты.Я
спрашивал однажды Исая Фомича: что значат этирыданияипотомвдругэти
торжественные переходы к счастью и блаженству? Исай Фомич ужаснолюбилэти
расспросы от меня. Он немедленно объяснил мне, что плач ирыданияозначают
мысль о потере Иерусалима и что закон предписывает при этой мысли какможно
сильнее рыдать и бить себя в грудь. Но что в минутусамыхсильныхрыданий
он, Исай Фомич, должен вдруг, как бы невзначай, вспомнить(этовдругтоже
предписано законом), что есть пророчество о возвращении евреев вИерусалим.
Тутондолженнемедленноразразитьсярадостью,песнями,хохотоми
проговаривать молитвы так, чтобы самымголосомвыразитькакможноболее
счастья, а лицом какможнобольшеторжественностииблагородства.Этот
переход вдруг и непременная обязанность этого перехода чрезвычайно нравились
Исаю Фомичу: он видел в этомкакой-тоособенный,прехитрыйкунштикис
хвастливым видом передавал мне этозамысловатоеправилозакона.Раз,во
время самого разгара молитвы, в комнатувошелплац-майорвсопровождении
караульного офицера и конвойных.
Все арестанты вытянулись в струнку усвоих
нар, один только Исай Фомич еще более начал кричать и кривляться.Онзнал,
что молитва дозволена, прерывать ее нельзя было, и, крича перед майором,не
рисковал, разумеется, ничем. Ноемучрезвычайноприятнобылополоматься
перед майором и порисоваться перед нами. Майор подошел к немунаодиншаг
расстояния: Исай Фомич оборотился задом к своемустоликуипрямовлицо
майору начал читатьнараспевсвоеторжественноепророчество,размахивая
руками. Так как ему предписывалось и в этуминутувыражатьвсвоемлице
чрезвычайно много счастья и благородства, то онисделалэтонемедленно,
как-то особенно сощурив глаза, смеясьикиваянамайораголовой.Майор
удивился; но наконец фыркнул от смеха, назвал его тут же в глазадуракоми
пошел прочь, а Исай Фомич еще более усилил свои крики. Через час,когдауж
он ужинал, я спросил его: а что если б плац-майор, по глупости своей, на вас
рассердился?
- Какой плац-майор?
- Как какой? Да разве вы не видали?
- Нет.
- Да ведь он стоял на один аршин перед вами, прямо перед вашим лицом.
Но Исай Фомич серьезнейшим образом начал уверять меня, что он невидал
решительно никакого майора, что в это время, при этих молитвах, он впадает в
какой-то экстаз, так что ничего уж не видит инеслышит,чтокругомего
происходит.
Как теперь вижу Исая Фомича, когда он в субботу слоняется, бывало,без
дела по всему острогу, всеми силамистараясьничегонеделать,какэто
предписано в субботу по закону. Какие невозможныеанекдотырассказывалон
мне каждый раз, когда приходил из своей молельни; какие ни на что не похожие
известия и слухи из Петербурга приносил мне, уверяя, что получил их от своих
жидков, а те из первых рук.
Но я слишком уж много разговорился об Исае Фомиче.
Во всем городе были только две публичные бани. Первая, которую содержал
один еврей, быланомерная,сплатоюпопятидесятикопеекзаномери
устроенная для лиц высокого полета. Другаяжебанябылапопреимуществу
простонародная, ветхая, грязная, тесная, и вот в эту-то банюиповелинаш
острог. Было морозно и солнечно; арестанты радовались уже тому,чтовыйдут
из крепости и посмотрят на город. Шутки, смехнеумолкалидорогою.Целый
взвод солдат провожал нас с заряженными ружьями, надивовсемугороду.В
бане тотчас же разделили нас на двесмены:втораядожидаласьвхолодном
предбаннике, покамест первая смена мылась, что необходимобылосделатьза
теснотою бани. Но, несмотря на то, баня была до того тесна, что труднобыло
представить, как и половина-то наших могла в ней уместиться.НоПетровне
отставал от меня; он сам без моего приглашения подскочил помогать мне и даже
предложил менявымыть.ВместесПетровымвызвалсяприслуживатьмнеи
Баклушин, арестант из особого отделения, которого звали у нас пионеромио
котором как-то я поминал как о веселейшем и милейшем из арестантов, каким он
и был в самом деле.