Луизаи
по-русски говорила хорошо, а только так, как будто картавила,-этакаято
есть милушка, что я и не встречал еще такой никогда. Я было сначала тогода
сего, а она мне: "Нет, этого не моги, Саша, потомуяхочувсюневинность
свою сохранить, чтоб тебе же достойнойженойбыть",итольколаскается,
смеется таково звонко... да чистенькая такая была, я уж иневидалтаких,
кроме нее. Сама же взманила меня жениться. Ну какнежениться,подумайте!
Вот я готовлюсь с просьбой идти к подполковнику... Вдруг смотрю - Луизараз
на свидание не вышла, другой не пришла, натретийнебывала...Яписьмо
отправляю; на письмо нет ответу. Что ж это, думаю? То естькабыобманывала
она меня, так ухитрилась бы, и на письмобыотвечала,инасвиданиебы
приходила. А она и солгать-то не сумела; такпростоотрезала.Этотетка,
думаю. К тетке я ходить не смел; она хоть и знала, а мы все-такиподвидом
делали, то есть тихими стопами.Якакугорелыйхожу,написалпоследнее
письмо и говорю: "Коль не придешь, сам к тетке приду".Испугалась,пришла.
Плачет; говорит,одиннемец,Шульц,дальнийихродственник,часовщик,
богатый и уж пожилой, изъявил желание на ней жениться, - "чтоб,говорит,и
меня осчастливить, и самому на старости без жены не остаться; да и любитон
меня, говорит, и давно уж намерение это держал, давсемолчал,собирался.
Так вот, говорит, Саша, он богатый, и это для меня счастье; так неужели ж ты
меня моего счастья хочешь лишить?" Я смотрю: онаплачет,меняобнимает...
Эх, думаю, ведь резон же она говорит! Ну, что толку за солдата выйти, хотя б
я и унтер? "Ну, говорю, Луиза, прощай, бог с тобой; нечего мнетебятвоего
счастья лишать. А что он, хорош?" - "Нет, говорит, пожилой такой, сдлинным
носом..." Даже сама рассмеялась. Ушел я от нее; что ж, думаю, не судьба!На
другое это утро пошел я под его магазин, улицу-то она мне сказала. Смотрюв
стекло: сидит немец, часы делает, лет этак сорока пяти, нос горбатый,глаза
выпучены, во фраке и в стоячих воротничках, этаких длинных, важный такой.Я
так и плюнул; хотел было у него тут жестеклоразбить...дачто,думаю!
нечего трогать, пропало, как с возу упало! Пришел в сумерки вказарму,лег
на койку и вот, верите ли, Александр Петрович, как заплачу...
Ну, проходит этак день, другой, третий. С Луизой не вижусь. Амежтем
услыхал от одной кумы (старая была, тожепрачка,ккоторойЛуизаиногда
хаживала), что немец про нашулюбовьзнает,потому-тоирешилпоскорей
свататься. А то бы еще года два подождал. С Луизы будто бы онклятвувзял,
что она меня знать не будет; и что будто он их, и тетку и Луизу, покудаеще
в черном теле держит; что, мол, дескать, еще и раздумает,ачтосовсем-то
ещеитеперьнерешился.Сказалаонамнетоже,чтопослезавтра,в
воскресенье,онихобеихутромнакофезваличтобудетещеодин
родственник, старик, прежде был купец, а теперь бедный-пребедный,где-тов
подвале надсмотрщиком служит.
Как узнал я,чтоввоскресеньеони,может
быть, все дело решат, так меня зло взяло, что и с собой совладать не могу. И
весь этот день и весь следующий только и делал, что об этом думал. Так быи
съел этого немца, думаю.
В воскресенье утром, еще я ничегонезнал,акакобедниотошли-
вскочил, натянул шинель да и отправился к немцу. Думал я их всех застать.И
почему я отправился к немцу и что там хотел сказать -самнезнаю.Ана
всякий случай пистолет в карман сунул. Был уменяэтотпистолетишкатак,
дрянной, с прежним курком; еще мальчишкой яизнегострелял.Изнегои
стрелять-то нельзя уж было. Однако ж я его пулей зарядил:станутвыгонять,
грубить - я пистолет выну и их всех напугаю. Прихожу.Вмастерскойникого
нет, а сидят все в задней комнате. Окромя их, ни души, прислугиникакой.У
него всего-то прислуга одна немка была, она ж и кухарка. Япрошелмагазин;
вижу - дверь туда заперта, да старая этак дверь, на крючке.Сердцеуменя
бьется, я остановился, слушаю: говорят по-немецки. Якактолкнуногойиз
всей силы, дверь тотчасирастворилась.Смотрю:столнакрыт.Настоле
большой кофейник и кофей на спирте кипит. Сухари стоят;надругомподносе
графин водки, селедка и колбаса и еще бутылка вина какого-то. Луиза и тетка,
обе разодетые, на диване сидят.Противнихнастулесамнемец,жених,
причесанный, во фраке и в воротничках, так и торчат вперед. А сбоку на стуле
еще немец сидит, старик уж, толстый, седой, и молчит. Как вошел я, Луиза так
и побледнела. Тетка было привскочила, да и села, а немецнахмурился.Такой
сердитый; встал и навстречу:
- Что вам, говорит, угодно?
Я было сконфузился, да злость уж меня сильно взяла.
- Чего, говорю, угодно! А ты гостя принимай, водкой потчуй. Я к тебев
гости пришел.
Немец подумал и говорит.
- Садит-с.
Сел я.
- Давай же, говорю, водки-то.
- Вот, говорит, водка; пейте, пожалуй.
- Да ты мне, говорю, хорошей водки давай. - Злость-то, значит, меняуж
очень берет.
- Это хорошая водка.
Обидно мне стало, что уж слишком он такменянизкоставит.Авсего
пуще, что Луиза смотрит. Выпил я да и говорю:
- Да ты что ж так грубить начал, немец? Тысомноюподружись.Япо
дружбе к тебе пришел.
- Я не могу быть ваш друг, говорит: ви простой солдат.
Ну, тут я и взбесился.
- Ах ты чучела, говорю, колбасник! Да знаешь ли ты, что от сей минуты я
все, что хочу, с тобой могу сделать? Вот хочешь, из пистолета тебя застрелю?
Вынул я пистолет, встал перед нимдаинаставилдулоемупрямов
голову, в упор. Те сидят ни живы ни мертвы; пикнуть боятся;астарик,так
тот как лист трясется, молчит, побледнел весь.
Немец удивился, однако ж опомнился.
- Я вас не боюсь, говорит, и прошу вас, как благородныйчеловек,вашу
шутку сейчас оставить, а я вас совсем не боюсь.