- Ой, врешь, говорю, боишься! - А чего!самголовыиз-подпистолета
пошевелить не смеет; так и сидит
- Нет, говорит, ви это никак не смеет сделать.
- Да почему ж, говорю, не смеет-то?
- А потому, говорит, что это вам строго запрещено и вас строго наказать
за это будут.
То есть черт этого дурака немца знает! Не поджег бы он меня сам, был бы
жив до сих пор; за спором только и стало дело.
- Так не смею, говорю, по-твоему?
- Нет-т!
- Не смею?
- Ви это совершенно не смейт со мной сделать...
- Ну так вот же тебе, колбаса! - Да как цапну его, онипокатилсяна
стуле. Те закричали.
Я пистолет в карман, да и был таков, а как вкрепостьвходил,туту
крепостных ворот пистолет в крапиву и бросил.
Пришел я домой, лег на койку и думаю: вот сейчас возьмут. Час проходит,
другой - не берут. И уж этак перед сумерками такаятосканаменянапала;
вышел я; беспременно Луизу повидать захотелось.Прошелямимочасовщика.
Смотрю: там народ, полиция. Я ккуме:вызовиЛуизу!Чуть-чутьподождал,
вижу: бежит Луиза, так и бросиласьмненашею,самаплачет:"Всемуя,
говорит, виновата, что тетки послушалась". Сказала она мне тоже,чтотетка
тотчас же после давешнего домой пошла итакструсила,чтозаболелаи-
молчок; и сама никому не объявила имнеговоритьзапретила;боится;как
угодно, пусть так и делают. "Нас, говорит, Луиза, никто давеча не видал.Он
и служанку свою услал, потому боялся. Та быемувглазавцепилась,кабы
узнала, что он жениться хочет. Из мастеровых тоже никоговдоменебыло;
всех удалил. Сам и кофей сварил, сам и закускуприготовил.Ародственник,
так тот и прежде всю жизнь свою молчал, ничего не говорил, акакслучилось
давеча дело, взял шапку и первый ушел. И,верно,тожемолчатьбудет",-
сказала Луиза. Так оно и было. Две недели меня никто не брал,иподозрения
на меня никакого не было. В эти же две недели, верьте неверьте,Александр
Петрович, я все счастье мое испытал. Каждый день с Луизойсходились.Иуж
так она, так ко мне привязалась! Плачет: "Я, говорит, затобой,кудатебя
сошлют, пойду, все для тебя покину!"Яуждумалвсейжизнимоейтут
решиться: так она меня тогда разжалобила. Ну, ачерездвенеделименяи
взяли. Старик и тетка согласились да и доказали на меня...
- Но постойте, - прерваляБаклушина,-васзаэтотолькомогли
всего-то лет на десять, ну на двенадцать,наполныйсрок,вгражданский
разряд прислать; а ведь вы в особом отделении. Как это можно?
- Ну, уж это другое вышло дело, - сказал Баклушин. - Как привели меня в
судную комиссию, капитан перед судом и обругай меня скверными словами. Яне
стерпел да и говорю ему: "Ты что ругаешься-то? Разве не видишь, подлец,что
перед зерцалом сидишь!" Ну, тутужипошлопо-другому,по-новомустали
судить да за все вместеиприсудили:четыретысячидасюда,вособое
отделение.
Яне
стерпел да и говорю ему: "Ты что ругаешься-то? Разве не видишь, подлец,что
перед зерцалом сидишь!" Ну, тутужипошлопо-другому,по-новомустали
судить да за все вместеиприсудили:четыретысячидасюда,вособое
отделение. А как вывели меня к наказанию, вывели и капитана: меня по зеленой
улице, а его лишить чинов и на Кавказвсолдаты.Досвиданья,Александр
Петрович. Заходите же к нам в представление-то.
X
ПРАЗДНИК РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА
Наконец наступили и праздники.Ещевсочельникарестантыпочтине
выходили на работу. Вышли в швальни, в мастерские; остальныетолькопобыли
на разводке, и хоть и были кой-куда назначены, но почти все, поодиночкеили
кучками, тотчас же возвратились в острог, и после обеда никто уже не выходил
из него. Да и утром большая часть ходила только посвоимделам,анепо
казенным: иные - чтоб похлопотать о пронесении вина и заказать новое; другие
- повидать знакомых куманьков и кумушек или собрать к празднику должишкиза
сделанные ими прежде работы; Баклушин и участвовавшие в театре - чтоб обойти
некоторыхзнакомых,преимущественноизофицерскойприслуги,идостать
необходимые костюмы. Иные ходили с заботливым и суетливым видомединственно
потому, что и другие были суетливыизаботливы,ихотьиным,например,
ниоткуда не предстояло получить денег, но они смотрели так, как будто иони
тоже получат от кого-нибудь деньги; одним словом, все какбудтоожидалик
завтрашнемуднюкакой-топеремены,чего-тонеобыкновенного.Квечеру
инвалиды, ходившие на базар по арестантским рассылкам, нанесли с собой много
всякой всячины изсъестного:говядины,поросят,дажегусей.Многиеиз
арестантов, даже самые скромные ибережливые,копившиекруглыйгодсвои
копейки, считали обязанностью раскошелиться к такому дню и достойным образом
справить разговень. Завтрашней день был настоящий, неотъемлемый уарестанта
праздник, признанный за ним формально законом. В этот день арестантнемог
быть выслан на работу, и таких дней всего было три в году.
И, наконец, кто знает, сколько воспоминаний должно было зашевелитьсяв
душах этих отверженцев при встрече такого дня! Дни великих праздниковрезко
отпечатлеваются в памяти простолюдинов, начиная с самогодетства.Этодни
отдохновения от их тяжких работ, днисемейногосбора.Вострогежеони
должны были припоминаться с мучениями и тоской.Уважениекторжественному
дню переходило у арестантов даже в какую-тоформенность;немногиегуляли;
все были серьезны и как будто чем-то заняты, хотя у многих совсемпочтине
было дела. Но и праздныеигулякистаралисьсохранятьвсебекакую-то
важность... Смех как будто был запрещен. Вообще настроение дошло до какой-то
щепетильности и раздражительной нетерпимости, и кто нарушал общий тон,хоть
бы невзначай, того осаживали с криком и бранью и сердились на него как будто
занеуважениексамомупразднику.