Этонастроениеарестантовбыло
замечательно, даже трогательно. Кроме врожденногоблагоговенияквеликому
дню, арестант бессознательно ощущал, что он этим соблюдениемпраздникакак
будто соприкасается совсеммиром,чтонесовсемжеон,сталобыть,
отверженец, погибший человек, ломоть отрезанный, что и в остроге то же,что
у людей. Они это чувствовали; это было видно и понятно.
Аким Акимыч тоже оченьготовилсякпразднику.Унегонебылони
семейных воспоминаний, потому что он вырос сиротой в чужом доме и чуть нес
пятнадцати лет пошел на тяжелую службу; не быловжизниегоиособенных
радостей, потому что всю жизнь свою провел он регулярно, однообразно,боясь
хоть на волосок выступить изпоказанныхемуобязанностей.Небылони
особенно религиозен, потому что благонравие, казалось, поглотило внемвсе
остальные его человеческие дары и особенности, все страсти и желания, дурные
и хорошие. Вследствие всего этого он готовился встретить торжественныйдень
не суетясь, не волнуясь, не смущаясь тоскливымиисовершеннобесполезными
воспоминаниями, а с тихим, методическим благонравием,которогобылоровно
настолько,скольконужнодляисполненияобязанностииразнавсегда
указанного обряда. Да и вообще оннелюбилмногозадумываться.Значение
факта, казалось, никогда некасалосьегоголовы,норазуказанныеему
правила он исполнял с священною аккуратностью. Если бзавтражеприказали
ему сделать совершенно противное,онбысделалиэтостоюжесамою
покорностью и тщательностью, как делал и противоположное тому накануне. Раз,
один только раз в жизни он попробовал пожить своим умом - и попал в каторгу.
Урок не пропал для него даром. И хоть ему несужденобылосудьбоюпонять
хоть когда-нибудь, в чем именно он провинился, но зато онвывелизсвоего
приключения спасительное правило -нерассуждатьникогдаинивкаких
обстоятельствах, потому что рассуждать "не егоумадело",каквыражались
промеж себя арестанты. Слепо преданный обряду, ондажеинапраздничного
поросенка своего, которого начинил кашей и изжарил (собственноручно,потому
что умел и жарить), смотрел с каким-то предварительным уважением, точноэто
был не обыкновенный поросенок, которого всегда можно было купить и изжарить,
а какой-то особенный, праздничный. Можетбыть,онещесдетствапривык
видеть на столе в этот день поросенка и вывел, что поросенокнеобходимдля
этого дня, и я уверен, если б хоть раз в этот день он не покушалпоросенка,
тонавсюжизньунегобыосталосьнекотороеугрызениесовестио
неисполненном долге. До праздника он ходил в своей старой куртке и встарых
панталонах,хотьиблагопристойнозаштопанных,нозатоужсовсем
заносившихся. Оказалось теперь, что новуюпару,выданнуюемуещемесяца
четыре назад, он тщательно сберегал в своем сундучке инепритрогивалсяк
ней с улыбающейся мыслью торжественно обновитьеевпраздник.
Такони
сделал. Ещесвечераондосталсвоюновуюпару,разложил,осмотрел,
пообчистил,обдули,исправиввсеэто,предварительнопримерилее.
Оказалось, чтопарабыласовершенновпору;всебылоприлично,плотно
застегивалось доверху, воротник, как из кордона, высоко подпирал подбородок;
в талье образовалось даже что-то вроде мундирного перехвата, иАкимАкимыч
даже осклабился от удовольствия и небезмолодцеватостиповернулсяперед
крошечным свои зеркальцем, которое собственноручноидавноужеоклеилв
свободную минутку золотым бордюрчиком.Толькоодинкрючочекуворотника
куртки оказался как будто не на месте.Сообразивэто,АкимАкимычрешил
переставить крючок; переставил,примерилопять,иоказалосьужесовсем
хорошо. Тогда он сложил все по-прежнему и суспокоеннымдухомупряталдо
завтра в сундучок. Голова его былаобритаудовлетворительно;но,оглядев
себя внимательно в зеркальце, он заметил, что как будто не совсем гладкона
голове; показывались чуть видные ростки волос,ионнемедленносходилк
"майору" чтоб обриться совершенно прилично и по форме. И хоть АкимаАкимыча
никтонесталбызавтраосматривать,нообрилсяонединственнодля
спокойствия своей совести, чтоб уж так, для такого дня, исполнитьвсесвои
обязанности. Благоговение к пуговке, к погончику, к петличке ещесдетства
неотъемлемо напечатлелось в уме его ввиденеоспоримойобязанности,ав
сердце - как образ последнейстепеникрасоты,докоторойможетдостичь
порядочный человек. Всеисправив,он,какстаршийарестантвказарме,
распорядился приносом сена и тщательно наблюдал,какразбрасывалиегопо
полу. То же самое было и в других казармах. Не знаю почему, нокрождеству
всегда разбрасывали у нас по казарме сено. Потом, окончиввсесвоитруды,
Аким Акимыч помолился богу, лег на свою койку и тотчас же заснул безмятежным
сном младенца,чтобпроснутьсякакможнораньшеутром.Такжеточно
поступили, впрочем, и всеарестанты.Вовсехказармахулеглисьгораздо
раньшеобыкновенного.Обыкновенныевечерниеработыбылиоставлены;об
майданах и помину не было. Все ждало завтрашнего утра.
Оно наконец настало. Рано, еще досвету,едватолькопробилизорю,
отворили казармы, ивошедшийсчитатьарестантовкараульныйунтер-офицер
поздравил их всех с праздником. Ему отвечали тем же, отвечалиприветливои
ласково. Наскоро помолившись, Аким Акимыч и многие, имевшиесвоихгусейи
поросят на кухне, поспешно пошли смотреть,чтоснимиделается,каких
жарят, где что стоит и так далее. Сквозь темноту измаленьких,залепленных
снегом и льдом окошек нашей казармы видно было, что в обеих кухнях, вовсех
шести печах, пылает яркий огонь, разложенныйещедосвету.Подвору,в
темноте, уже швыряли арестанты в своих полушубках, в рукава и внакидку;все
это стремилось в кухню.