Подвору,в
темноте, уже швыряли арестанты в своих полушубках, в рукава и внакидку;все
это стремилось в кухню. Но некоторые, впрочемоченьнемногие,успелиуже
побывать и у целовальников. Это были уже самые нетерпеливые. Вообщежевсе
вели себя благопристойно, смирно икак-тонепо-обыкновенномучинно.Не
слышно было ни обычной ругани, ниобычныхссор.Всепонимали,чтодень
большой и праздник великий.Былитакие,чтосходиливдругиеказармы,
поздравили кой-кого из своих. Проявлялосьчто-товродедружества.Замечу
мимоходом: между арестантами почти совсем не замечалось дружества, не говорю
общего, - это уж подавно, - а так, чтоб один какой-нибудь арестант сдружился
с другим. Этого почти совсем у нас не было, и это замечательнаячерта:так
не бывает на воле. У нас вообще все были в обращении друг с другомчерствы,
сухи, за очень редкими исключениями, иэтобылкакой-тоформальный,раз
принятый и установленный тон. Я тоже вышел изказармы;начиналочуть-чуть
светать; звезды меркли; морозный тонкий пар подымался кверху. Из печных труб
на кухне валил дым столбом. Некоторые из попавшихся мне навстречу арестантов
сами охотно и ласково поздравили меня с праздником. Я благодарилиотвечал
тем же. Из них были и такие, которые до сих пор ещенисловасомнойне
сказали во весь этот месяц.
У самой кухнинагналменяарестантизвоеннойказармы,втулупе
внакидку. Онещесполдвораразгляделменяикричалмне:"Александр
Петрович! Александр Петрович!" Он бежал на кухню и торопился. Яостановился
и подождал его. Это был молодой парень, с круглым лицом, с тихимвыражением
глаз, очень неразговорчивый со всеми, а со мной не сказавший ещениодного
слова и не обращавший на меня доселеникакоговниманиясовременимоего
поступления в острог; я даже не знал, как его и зовут. Онподбежалкомне
запыхавшись и стал передо мной в упор, глядя на меня с какой-то тупой, нов
то же время и блаженной улыбкой.
- Что вам? - не без удивления спросил я его, видя, что он стоитпередо
мной, улыбается, глядит во все глаза, а разговора не начинает.
- Да как же, праздник... - пробормотал он и, сам догадавшись, что нео
чем больше говорить, бросил меня и поспешно отправился на кухню.
Замечу здесь кстати, что и послеэтогомыснимровноникогдане
сходились и почти не сказали ни слова друг другу до самого моеговыходаиз
острога.
На кухне около жарко разгоревшихся печей шла суетня итолкотня,целая
давка.Всякийнаблюдалзасвоимдобром;стряпкипринималисьготовить
казенное кушанье, потому что вэтотденьобедначиналсяраньше.Никто,
впрочем, не начинал еще есть, хоть иным бы и хотелось, но наблюдалосьперед
другими приличие. Ждали священника, и уже после негополагалисьразговени.
Между тем еще не успело совсемободнять,какуженачалираздаватьсяза
воротами острога призывные крики ефрейтора: "Поваров!" Эти крики раздавались
чуть не поминутно и продолжались почти два часа.
Требовали поваров скухни,
чтобприниматьприносимоесовсехконцовгородавострогподаяние.
Приносилось оно в чрезвычайном количестве в виде калачей,хлеба,ватрушек,
пряжеников, шанег, блинов и прочих сдобных печений. Я думаю, не осталосьни
одной хозяйки из купеческих и мещанских домов во всем городе, которая быне
прислала своего хлеба, чтоб поздравить с великим праздником"несчастных"и
заключенных. Были подаяниябогатые-сдобныехлебаизчистейшеймуки,
присланные в большом количестве.Былиподаянияиоченьбедные-такой
какой-нибудь грошовый калачик и две каких-нибудьчерныешаньги,чуть-чуть
обмазанные сметаной: это уже был дар беднякабедняку,изпоследнего.Все
принималось с одинаковою благодарностью,безразличиядаровидаривших.
Принимавшие арестанты снимали шапки, кланялись, поздравляли спраздникоми
относили подаяние на кухню. Когда же набрались целые груды подаянного хлеба,
требовали старших из каждой казармы, и они уже распределили все поровну,по
казармам. Не было ниспору,нибрани;деловеличестно,поровну.Что
пришлось на нашу казарму, разделили уже унас;делилАкимАкимычиеще
другой арестант; делили своей рукой и своей рукой раздавали каждому. Не было
ни малейшего возражения, ни малейшей зависти откого-нибудь;всеостались
довольны; даже подозрения не моглобыть,чтоподаяниеможноутаитьили
раздать не поровну. Устроив свои делавкухне,АкимАкимычприступилк
своему облачению, оделся со всем приличием и торжественностью, не оставив ни
одного крючочка незастегнутым, и, одевшись, тотчас же приступил кнастоящей
молитве. Он молился довольно долго. На молитве стояло уже многоарестантов,
большеючастьюпожилых.Молодежьпомногунемолилась:такразве
перекрестится кто, вставая, даже ивпраздник.Помолившись,АкимАкимыч
подошел ко мне и с некоторою торжественностью поздравил меня с праздником. Я
тут же позвал его на чай, а он менянасвоегопоросенка.Спустянемного
прибежал ко мне и Петров поздравить меня.Он,кажется,ужвыпилихоть
прибежал запыхавшись, но многого не сказал, а только постоял недолгопередо
мной с каким-то ожиданием и вскоре ушелотменянакухню.Междутемв
военной казарме приготовлялиськпринятиюсвященника.Этаказармабыла
устроена не так, как другие: в ней нары тянулись около стен, а непосредине
комнаты, как во всех прочихказармах,такчтоэтобылаединственнаяв
остроге комната, не загроможденная посредине. Вероятно, она и устроенабыла
таким образом, чтоб вней,внеобходимыхслучаях,можнобылособирать
арестантов. Среди комнаты поставили столик, накрыли егочистымполотенцем,
поставили на нем образ и зажгли лампадку. Наконец пришел священник с крестом
исвятоюводою.Помолившисьипропевпередобразом,онсталперед
арестантами, и все с истинным благоговением стали подходить прикладываться к
кресту.