Из нее я вспоминаю теперь несколько стихов:
Не увидит взор мой той страны,
В которой я рожден;
Терпеть мученья без вины
Навек я осужден.
На кровле филин прокричит,
Раздастся по лесам,
Заноет сердце, загрустит,
Меня не будет там.
Эта песня пелась у нас часто, но не хором, а в одиночку. Кто-нибудь,в
гулевое время, выйдет,бывало,накрылечкоказармы,сядет,задумается,
подопрет щеку рукой и затянет ее высоким фальцетом. Слушаешь, и как-тодушу
надрывает. Голоса у нас были порядочные.
Междутемначиналисьужисумерки.Грусть,тоскаичадтяжело
проглядывали среди пьянства и гульбы. Смеявшийся за час тому назад уже рыдал
где-нибудь, напившись через край. Другие успели уже раза подваподраться.
Третьи, бледные и чуть держась наногах,шаталисьпоказармам,заводили
ссоры. Те же, укоторыххмельбылнезадорногосвойства,тщетноискали
друзей, чтобы излить перед ними свою душу и выплакать свое пьяное горе. Весь
этот бедный народ хотел повеселиться, провесть весело великий праздник -и,
господи! какой тяжелый и грустный был этот день чуть не для каждого.Каждый
проводил его, как будто обманувшись в какой-то надежде. Петров раза дваеще
забегал ко мне. Он очень немного выпил вовесьденьибылпочтисовсем
трезвый. Но он до самого последнего часа все чего-то ожидал, чтонепременно
должно случиться, чего-то необыкновенного, праздничного,развеселого.Хоть
он и не говорил об этом, но видно было по его глазам. Он сновал из казармы в
казарму без устали. Но ничего особенногонеслучалосьиневстречалось,
кроме пьянства, пьянойбестолковойруганииугоревшихотхмеляголов.
Сироткин бродил тоже в новой красной рубашке по всем казармам,хорошенький,
вымытый, и тоже тихоинаивно,какбудтождалчего-то.Мало-помалув
казармахстановилосьнесносноиомерзительно.Конечно,быломногои
смешного, но мне было как-то грустно и жалко их всех, тяжело идушномежду
ними. Вон два арестанта спорят, кому кого угощать. Видно, что они ужедолго
спорят и преж-того даже поссорились. У одного вособенностиестькакой-то
давнишний зуб на другого. Он жалуется и, нетвердоворочаяязыком,силится
доказать,чтототпоступилснимнесправедливо:былпроданкакой-то
полушубок, утаены когда-то какие-то деньги, впрошломгодунамасленице.
Что-то еще, кроме этого, было... Обвиняющий - высокий и мускулистыйпарень,
неглупый, смирный, но когда пьян - с стремлениемдружитьсяиизлитьсвое
горе. Он ругается и претензию показывает как будтосжеланиемещекрепче
потом помириться с соперником.
Он ругается и претензию показывает как будтосжеланиемещекрепче
потом помириться с соперником.Другой-плотный,коренастый,невысокого
роста, с круглым лицом, хитрый и пронырливый. Он выпил, можетбыть,больше
своего товарища, но пьян только слегка. Он с характером и слывет богатым, но
ему почему-то выгодно не раздражать теперь своего экспансивного друга, ион
подводит его к целовальнику; друг утверждает, что ондолжениобязанему
поднести, "если только ты честный человек есть".
Целовальник с некоторым уважением к требователю и с оттенкомпрезрения
к экспансивному другу, потому что тотпьетненасвои,аегопотчуют,
достает и наливает чашку вина.
- Нет, Степка, это ты должен, - говорит экспансивныйдруг,видя,что
его взяла, - потому ефто твой долг.
- Да я с тобой и язык-то даром не стану мозолить! - отвечает Степка.
- Нет, Степка,этотыврешь,-подтверждаетпервый,принимаяот
целовальника чашку, - потому ты мне деньги должен; совести нет и глаза-тоу
тебя не свои, а заемные! Подлец, Степка, вот тебе; одно слово подлец!
- Ну чего рюмишь, вино расплескал! Честь ведутдадают,такпей!-
кричит целовальник на экспансивного друга, - не до завтра над тобой стоять!
- Да и выпью, чего кричишь! С праздником, Степан Дорофеич! - вежливои
с легким поклоном обратился он, держа чашку в руках, к Степке, которогоеще
за полминуты обзывал подлецом. - Будь здоров на сто годов, а что жил,нев
зачет! - Он выпил, крякнул и утерся. - Прежде, братцы, я много вина подымал,
- заметил он с серьезною важностью, обращаясь как будто ко всем и ни ккому
в особенности, - а теперьуж,знать,летамоиподходят.Благодарствую,
Степан Дорофеич.
- Не на чем.
- Так я все про то буду тебе, Степка, говорить; и, окромя того, чтоты
выходишь передо мной большой подлец, я тебе скажу...
- А я тебе вот что, пьяная тыхаря,скажу,-перебиваетпотерявший
терпение Степка. - Слушай да всякое мое слово считай: вот тебе свет пополам;
тебе полсвета и мне полсвета. Иди и не встречайся ты больше мне. Надоел!
- Так не отдашь денег?
- Каких тебе еще денег, пьяный ты человек?
- Эй, на том свете сам придешьотдавать-невозьму!Нашаденежка
трудовая, да потная, да мозольная. Замаешься с моим пятаком на том свете.
- Да ну тебя к черту.
- Что нукаешь; не запрег.
- Пошел, пошел!
- Подлец!
- Варнак!
И пошла опять ругань, еще больше, чем до потчеванья.
Вот сидят на нарах отдельно два друга: один высокий, плотный, мясистый,
настоящий мясник; лицо его красно. Ончутьнеплачет,потомучтоочень
растроган. Другой - тщедушный, тоненький, худой, с длинным носом, с которого
как будто что-то каплет, и смаленькимисвинымиглазками,обращеннымив
землю. Эточеловекполитичныйиобразованный;былкогда-тописареми
трактует своего друга несколько свысока, что томувтайнеоченьнеприятно.