Кончиками онемевшихпальцев я держал тесину, звал, умолял, слизывая слезы с
губ:
-- Гусаньки,гусаньки... Господи... достояние Твое есмь... Мать-гусыня
погляделанаменя,недоверчивогагакая, поплыла к доске.Всесемейство
двинулось за ней. Возледоски мать развернулась,ияувидел, какбыстро
заработали ее яркие, огненные лапы.
-- Ну,вылезай, вылезай! -- закричали ребятишки.
-- Ша! Мелочь! -- гаркнул Мишка.
Гусыня, испуганнаякриками, отпрянула,а гусятаметнулись за нею. Но
скоро мать успокоилась, повернулась грудью по течению, поплыла быстро-быстро
и выскочила надоску. Чутьпроковылявот края, она приказала: "Делать так
же!"
-- Ах ты, умница! Ах, ты умница!
Гуси стремительно разгонялись, выпрыгивали на тесину и ковыляли по ней.
Я отползал назад, дальше от черной жуткой полыньи.
-- Гусаньки, гусаньки!
Уже на крепком льду я схватил тяжелую гусыню на руки,зарылся носомв
ее тугое, холодное перо.
Ребятасогнали гусейв табунок, подхватили кто которого и помчались в
деревню.
-- Незабудьте покорми-ыть! -- кричал вслед нам Мишка.--Да в тепло
их, в тепло, намерзлись, шипуны полоротые.
Я припер домой гусыню, шумел, рассказывал, захлебываясь.махал руками.
Узнавши, какя добыл гусыню, бабушкачуть было ума не решилась и говорила,
что этому разбойнику Мишке Коршукову задаст баню.
Гусыня орала навсю избу, клевалась и ничего нежелала есть.Бабушка
выгнала ее во двор, заперла в стайку. Но гусыняи там орала на всю деревню.
И выорала свое. Ее отнесли в дом дяди, куда собрали к ней всех гусят.Тогда
гусыня-мать успокоилась и поела. Левонтьевские орлы как ни стерегли гусей --
вывелись они. Однихсобаки потравили, другихсамилевонтьевскиеприели в
голодуху.Сверховьевптицу больше неприносит--выше села ныне стоит
плотина самой могучей,самойпередовой, самойпоказательной,самой...в
общем, самой-самой... гидростанции.
ВикторАстафьев.Собраниесочиненийвпятнадцатитомах.Том4.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.
Запах сена
По сено собираются с вечера. Дедушка идядяКоля, или Кольча-младший,
как егозовут всемье, проверяют сбрую, стучат топорищами по саням, что-то
там подвязывают, подтесывают, прикрепляют. Мы сАлешкойкрутимся во дворе,
чего-нибудь подаем, поддерживаем, но больше находимсянеу дел -- глазеем.
На нас цыкают, прогоняют с холода домой, но мы не уходим, потому что уходить
никакнельзя. У нас одна лошадь, саней подготавливаетсятрое. Старыесани
вытащилииз-поднавеса.К нимпристыла серая,летняя пыль,скоробились
сыромятные завертки,порыжелиполозья.Вот эти-то сани и колотятобухом,
проверяют и подлаживают. Всеясно -- еще двелошади запрягать. Их приведут
от соседей или родственников.
Мыждем.
Мыждем.ВотКольча-младший взялдве оброти,закинулих на плечо,
высморкался, подтянул опояску потуже, засвистел и двинулся со двора.
Мы заним. Кольча-младший нас не прогоняет, но и не привечает. Он идет
поулице,насвистывает. Концыхолщовойопояски,выпущенныедляфорса,
болтаются у негопо бокам,шапкана левомухе,чубнаправом. Хороший
человекдядя Кольча-младший, он не прогонит нас домой.Кольчей-младшим его
зовут оттого, что у бабушки и дедушки было много детей и всем разных имен не
напридумывалось, вот и есть унас Кольча-старший иКольча-младший.Но все
выросли, отделились, живут своими семьями, и остались в доме мы с Алешкой да
Кольча-младший, не считаябабушкиидедушки. Мы оба сироты.Уменянет
матери, у Алешки отца. Алешка в нашей семье особый человек -- он глухонемой.
Говорят, осталсяонбудтобыдомаодин --бабушкуунеслокуда-то.И
вздумалосьемуполезтьна угловик,где стояли тяжелые иконы ипо случаю
какого-то праздника светиласьлампадка. Угловик обрушился. Иконы повалились
на Алешку. И ушибли они его или жеиспугался он нарисованныхбогов, но все
старухи считали, мол, именно от этого греха Алешка онемел. А отчего он оглох
-- старухи объяснить не могли.
Алешку все жалеют, я его люблю, имы с ним деремся. Сильный он и злой.
Мы то играем, то деремся. Бабушка разнимает нас и мне дает затрещину, Алешке
только пальцем грозит. Никто нетрогает Алешку, кроме меня, потому что он и
безтого "Богом обижен",амне-тонаплеватьПоддаст мнеАлешка, ия ему
поддам,потомучто никакой разницымеждусобой и имяне вижу. Мы спим
вместе, едим вместе, играем вместе и вот за конями идем вместе.
Конейэтих,Лысуху иГнедого, Кольча-младший выводит содворадяди
Вани, старшего бабушкиного сына. Мы ждем уворот,Кольча-младшийдает мне
Лысуху. Я подвожу ее к заплоту, взбираюсь на него и уж оттуда, сверху, падаю
брюхом на выгнутую широкуюспину Лысухи. Она поводит левым ухом, недовольно
коситнаменяглазом иноровитпойматьзубамиза подшитый катанок.Я
отдергиваю ногу -- шалишь, кобыла, не тут-то было!
Алешка труситвпередименя на Гнедке и хохочет,заливается -- весело
дурачку!Мы спускаемсяпокрутоярунаЕнисей. Кони скользят на облитом,
заледенелом зимнике, скрежещутподковками.Алешкаперестает повизгивать и
хохотать, Кольча-младший маячит ему, чтоб он схватился за гриву лошади.
Кони сами идут к длинной проруби, огороженной елками и пихтами.Енисей
в огромныхторосах, сверкающих на морозномсолнце,снежно кругом, остыло,
неподвижно. Прорубь на широкой, заторошенной реке-- что живойостровок, к
ней охотно и весело трусят кони.
Прорубь по-за огорожей толсто занесена снегом. За елками и сугробами --
темная широкая щель. В ней клубится темная вода. Что-то спертое,непокорное
ворочается подольдом. Широко расставляяпередние ноги,лошадиосторожно
подходят кпроруби. Я не дышу. А ну как Лысуха ухнет в эту воду, бездонную,
холодную?.