. Конечно, Лысуха не пролезет в такую щель, но я-то запросто...
Лысуха пьет,иГнедкопьет. У Алешкииспуганноелицо,он уже, как
видно,и не рад,что пошелза конями. И я нерад. Кольча-младшийдержит
обеихлошадей за оброти, протяжно, медленно посвистывает, ипод этот свист
ЛысухасГнедкомтянут,тянутводу.Вотподнялиголовы,дышат,
осматриваются.На темной морде Гнедкасейчас жебелымсветомзагораются
тонкиеволоски.ИуЛысухитожестекленеетотморозаволос,торчит
вразнотырку.
Постояли, подумали лошади,еще раз ткнулисьмордами в прорубь и ровно
бы с сожалением отвернулись от нее, стали медленно поворачиваться.
Воттеперь-тонаступилосамоеглавное!Страшнаяпрорубьосталась
позади.Кольча-младший, отломавветкуотелки,хлещет по заду Лысухуи
Гнедка.Лошадиберут врысь.Нас сАлешкой закидывает,и мыструдом
удерживаемсянаконях, мы скачем, испуганно ухватившись за гривы и оброти,
потомуже гарцуем смело, будтобалуясь.Ребятишки катаютсянасалазках,
останавливаются,смотрят нам вследзавидно,иные парнишкибегутследом,
кричат. А мы скачем, а мы скачем! Ещедо дому далеко, еще только в переулок
въехали, но я кричу что есть мочи:
-- Деда, открывай ворота!
Алешка тоже что-то блажит.
Дедушка распахивает ворота, машет, чтобы мыпригнулись -- иначе сшибет
надбровником ворот.К великому нашему удовольствию, лошадина рыси вбегают
водвор,имыполучаемсполнаплатузавсенаширадости.Гнедко
останавливается,занимЛысуха,исначалая,затемАлешкалетим
подшибленнымиворонамичерезголовылошадей вснеги барахтаемсятам,
ослепленные, задохнувшиеся.
Дед с ухмылкойуводитлощадей втеплый двор. Кольча-младший запирает
ворота и хохочет. Бабушка, выглядываяв чуть оттаявшее кухонноеокно, тоже
беззвучно трясетголовойи ртом.И мы начинаем похохатывать, будто инам
весело,даонои насамомделевесело,посвоей уж волеиохоте мы
устраиваемсвалкупосредидвораиявляемся домойтак устряпанные,что
бабушка всплескивает руками: "Да не черти ли на вас молотили?!"
Вконюшнераздается визг,стук-- этоЛысухаустраивается, лягает
нашего смирного коня с грозным именем Ястреб.
--Яте,волчицаободранная!--кричитКольча-младший. иЛысуха
усмиряется.
Дед еще раз обходит сани, у которых связанные перетягой оглобли целятся
в небо, пинает по заверткам, бросает в одни сани вилы деревянные и железные,
грабли, Привязывает бастрыги,а в передокдругихсанейвставляет звонкий
топор, который я недавно лизнул, будто сахар, и оставил на нем лафтак языка.
Все. Надо идти в избу. Кольча-младший обметает голиком катанки, еще раз
сморкается на сторону, и дед делает то же, мы уж следом все повторяем.
Ужинаютсегодняранои спатьложатся тоже рано.Намспатьеще не
хочется, но мы послушно лезем на печь.
-- Не забудешь, дедушка? -- в который раз напоминаю я.
-- Не-е, -- гудит он снизу.
Дед самый надежный в этом доме человек. Он-то уж не обманет. Раз обещал
взятьпосено,значит,возьмет. Тихов доме. Слышно,как ворочается на
скрипучейдеревяннойкроватибабушка,которуюночамидонимают"худые
немочи".Вгорнице покуривает да покашливаетКольча-младший, не привыкший
рано ложиться, потому что по вечеркам бегаетнапару с Мишкой Коршуковым и
домой является с петухами.
-- Баб!
Бабушка не откликается, но я-то чую, что она не спит.
-- Баб!
-- Ну какого тебе дьявола?
-- Ты катанки сушить положила в печку?
-- Положила, положила, спи!
-- И Алешкины тоже?
-- И Алешкины. Спи!
Опять тишина. Окна закрыты ставнями, темнота в избе,точно в подполье.
Шуршаттараканы на печи, щекочут ноги. Я запихал их обе в голенище чьего-то
валенка, задираю его, бухаю в стену.
-- Баб!
Никакого отпета.
-- Ба-аб!
-- Я вот встану, я вот подымуся!
-- А ты варежки зашила?
-- Утресь зашью. Спите!
Алешка не дышит, вникает в разговор,и хоть ничегоуслышать не может,
всежедогадывается,чтоя беспокоюсь о завтрашней поездкепо сено.Он
обнимает меняидавит мою шеюкрепко-крепко--благодаритменя завсе
тревоги и хлопоты. И я не отталкиваю его. Если бы у него был язык, он сказал
бы,атак обнимает, жмет, ивсетожепонятно.НовотАлешкаглубоко
вздохнул, руки его разнялись, ослабели.Уснул Алешка. Намаялся, набегался и
уснул. Я еще ворочаюсь, шуршу лучиной, подкладываю под подушку старые дедовы
катанки, чтобывышебыло,удобнее, ибабушка сноваприглушенным шепотом
грозится:
-- Ты будешь спать, окаянный?
Я затихаю,думаю оЛысухе,о которойбабушка плохого мнения.Будто
продал ее дядеВане человекиз верховского,Курганского, селения схудым
глазом, продавая, выдрал изЛысухи клок шерсти, бросил ее за печь,она там
сохнет, а кобыла мается, кормей не корм -- и пока ту шерстьне найдешь --
невестись на дворескотине, и ведь велела, велелаона вывести коня через
задний двор -- от сглаза--да посмотретьпотихоньку, куда шерсть хозяин:
схоронил -- так зубоскалили только, просмеивали мать. И что получилось?
Передо мной появляется человек, на Кощея Бессмертного похожий, ведет он
на поводу хромую лошадь и сам хромает, а впереди дорога межторосов виляет,
елки, пихты,вересинки коридорчиком стоят,кони трусят, пофыркивают -- это
мыужеедемпосено,исанискрипятмерзлымизавертками,полозья
повизгивают,аКольча-младший напевает себе под нос что-то.