Ноипритакоймалойсуммезаполошная Васеняумудрялась
обсчитаться на рубль, когда и на целый трояк.
--Тыкакжесденьгами-тообращаешься,чучелобезглазое!--
напускалась бабушка насоседку.--Мнерупь, другомурупь!Чтоже это
получится?
Но Васеня опять взметывала юбкой вихрь и укатывалась.
-- Передала ведь!
Бабушка еще долго поносила Левонтьиху, самого Левонтия,который, по ее
убеждению,хлебанестоил, авиножрал,биласебярукамипо бедрам,
плевалась, я подсаживался к окну и с тоской глядел на соседский дом.
Стоял он сам собою, на просторе, иничего-то ему не мешало смотреть на
светбелыйкое-какзастекленнымиокнами--низабор,ниворота,ни
наличники,ниставни.ДажебаниудядиЛевонтиянебыло,иони,
левонтьевские, мылись по соседям, чаще всего у нас, натаскавводы и подводу
дров с известкового завода переправив.
В один благойдень, может быть, и вечер дядя Левонтийкачалзыбку и,
забывшись, затянул песню морскихскитальцев, слышаннуювплаваниях, -- он
когда-то был моряком.
Приплыл по акияну
Из Африки матрос,
Малютку облизьяну
Он в ящике привез...
Семейство утихло, внимаяголосу родителя,впитывая оченьскладнуюи
жалостную песню.Селонаше, кроме улиц,посадов ипереулков,скроенои
сложено еще ипопесенно -- увсякой семьи, у фамилии была "своя", коронная
песня, которая глубже и полнее выражала чувства именно этой и никакой другой
родни. Я и поныне, как вспомню песню "Монах красотку полюбил", -- так и вижу
Бобровский переулок и всех бобровских, имураши у меня по кожеразбегаются
от потрясенности. Дрожит,сжимается сердце от песни "шахматовского колена":
"Я уокошечкасидела, Божемой,а дождиккапал наменя".И как забыть
фокинскую, душу рвущую: "Понапраснуломаля решеточку, понапрасну бежал из
тюрьмы, моя милая, родная женушка у другого лежит на груди", илидяди моего
любимую: "Однажды в комнате уютной", или в память о маме-покойнице, поющуюся
до сих пор: "Ты скажи-ка мне, сестра..." Дагде же все и всех-тоупомнишь?
Деревня большая была, народ голосистый, удалой, и родня в коленах глубокая и
широкая.
Но все наши песни скользом пролетали над крышей поселенца дяди Левонтия
-- ни одна из них не могла растревожитьзакаменелую душу боевого семейства,
и вотнатебе,дрогнулилевонтьевскиеорлы,должно быть,капля-другая
моряцкой,бродяжьей кровипуталась вжилахдетей,иона-то размылаих
стойкость, и когда дети были сыты, не дрались и ничего не истребляли,можно
былослышать,каквразбитые окна,и распахнутыедверивыплескивается
дружный хор:
Сидит она, тоскует
Все ночи напролет
И песенку такую
О родине поет:
"На теплом-теплом юге,
На родине моей,
Живут, растут подруги
И нет совсем людей.
.."
ДядяЛевонтийподбуровливал песнюбасом,добавлял в неерокоту,и
оттого и песня,иребята,и сам онкак бы менялись обликом,красившеи
сплоченнейделались, и текла тогда река жизни в этомдоме покойным, ровным
руслом. Тетка Васеня, непереносимой чувствительностичеловек, оросив лицо и
грудьслезьми,подвывая в старый прожженныйфартук, высказываласьнасчет
безответственностичеловеческой--сгребвоткакой-топьяныйохламон
облизьянку, уташшыл ее с родины невесть зачеми наче? А она вот,бедная,
сидит и тоскует все ночи напролет... И, вскинувшись, вдруг впивалась мокрыми
глазами в супруга-- да уж не он ли, странствуя по белу свету,утворил это
чернодело?!Не он лисвистнул облизьянку? Он ведь пьяный не ведает, чего
творит!
Дядя Левонтий, покаяннопринимающийвсе грехи, какиетолько возможно
навесить на пьяного человека,морщил лоб, тужась понять:когда и зачемон
увезиз Африкиобезьяну?И,коли увез,умыкнул животную,токудаона
впоследствии делась?
Весною левонтьевскоесемействоковыряло маленькоземлювокруг дома,
возводилоизгородь изжердей, хворостин,старыхдосок. Нозимой все это
постепенно исчезало в утробе русской печи, раскорячившейся посреди избы.
Танька левонтьевская так говаривала, шумя беззубым ртом, обо всем ихнем
заведенье:
-- Зато как тятька шурунет нас -- бегишь и не запнешша.
СамдядяЛевонтийвтеплыевечеравыходилнаулицувштанах,
державшихсяна единственноймеднойпуговицесдвумяорлами,в бязевой
рубахе,вовсебезпуговиц.Садилсянаистюканныйтопоромчурбак,
изображавший крыльцо, курил,смотрел, и если моя бабушкакорила его в окно
за безделье, перечислялаработу, которую ондолженбыл, по ееразумению,
сделать в доме и вокруг дома, дядя Левонтий благодушно почесывался.
-- Я,Петровна, слободулюблю!--и обводил рукоювокругсебя: --
Хорошо! Как на море! Ништо глаз не угнетат!
Дядя Левонтий любилморе, а я любил его. Главная цельмоей жизни была
прорваться вдомЛевонтияпослеего получки, послушать песню про малютку
обезьянуи,еслипотребуется, подтянуть могучему хору. Улизнуть не так-то
просто. Бабушка знает все мои повадки наперед.
-- Нечего куски выглядывать, -- гремела она. -- Нечего этих пролетарьев
объедать, у них самих в кармане -- вошь на аркане.
Но если мне удавалось ушмыгнутьиз дома и попасть к левонтьевским, тут
ужвсе,тутужяокруженбывалредкостнымвниманием, тутмне полный
праздник.
--Выдьотсюдова!--строгоприказывалпьяненькийдядяЛевонтий
кому-нибудь из своих парнишек. И пока кто-либо из них неохотно вылезал из-за
стола,пояснялдетям свое строгоедействиеужеобмякшим голосом: --Он
сирота, а вы всешки при родителях! -- И, жалостно глянув на меня, взревывал:
--Мать-тоты хотьпомнишь ли?-- Яутвердительнокивал.