--Выдьотсюдова!--строгоприказывалпьяненькийдядяЛевонтий
кому-нибудь из своих парнишек. И пока кто-либо из них неохотно вылезал из-за
стола,пояснялдетям свое строгоедействиеужеобмякшим голосом: --Он
сирота, а вы всешки при родителях! -- И, жалостно глянув на меня, взревывал:
--Мать-тоты хотьпомнишь ли?-- Яутвердительнокивал. Дядя Левонтий
горестно облокачивался на руку, кулачищем растирал по лицу слезы, вспоминая;
--Бадоги с нейпоодингод кололи-и-и! -- И совсем уж разрыдавшись:--
Когда ни придешь... ночь-полночь... пропа... пропащаятыголова, Левонтий,
скажет и... опохмелит...
Тетка Васеня, ребятишкидяди Левонтияи я вместе сними ударялисьв
рев, идотого становилосьжалостнов избе, итакаядоброта охватывала
людей, что все-все высыпалось и вываливалось на стол и все наперебой угощали
меня.и сами ели ужечерезсилу, потомзатягивали песню, ислезы лились
рекой, и горемычная обезьяна после этого мне снилась долго.
Поздно вечером либо совсем уже ночьюдядя Левонтийзадавал один и тот
жевопрос:"Чтотакоежисть?!"Послечего яхватал пряники,конфеты,
ребятишки левонтьевские тоже хватали что попадало под руки и разбегались кто
куда.Последнейходу задавала Васеня, и бабушка моя привечала еедо утра.
Левонтий бил остатки стекол в окнах, ругался, гремел, плакал.
Наследующее утро оносколками стеклил окна,ремонтировалскамейки,
столи,полный мрака и раскаяния, отправлялся на работу.Тетка Васеня дня
через три-четыреснова ходилапо соседям и уже не взметывала юбкоювихрь,
снова занимала до получки денег, муки, картошек -- чего придется.
Вот с орлами-то дяди Левонтия и отправился я по землянику, чтобы трудом
своим заработать пряник. Ребятишки несли бокалыс отбитыми краями,старые,
наполовину изодранныена растопку, берестяные туески, кринки, обвязанные по
горлу бечевками,укогоковшикибезручекбыли.Парнишкивольничали,
боролись,бросалидругвдругапосудой,ставилиподножки,разадва
принималисьдраться, плакали, дразнились. По путиони заскочиливчей-то
огород,и,посколькутамещеничегонепоспело,напласталиберемя
луку-батуна, наелись до зеленой слюны, остатки побросали. Оставили несколько
перышекнасвистульки.В обкусанные перьяонипищали, приплясывали, под
музыку шагалось намвесело, имы скоро пришли накаменистый увал. Тут все
пересталибаловаться,рассыпалисьполесуиначалибратьземлянику,
только-только еще поспевающую, белобокую, редкую и потому особенно радостную
и дорогую.
Я брал старательно и скоро покрыл дно аккуратненького туеска стакана на
два-три.Бабушкаговорила:главноев ягодах--закрытьднопосудины.
Вздохнуля с облегчением и стал собирать землянику скорее, даи попадалось
ее выше по увалу больше и больше.
Левонтьевские ребятишки сначала ходилитихо.
Левонтьевские ребятишки сначала ходилитихо.Лишь позвякивала крышка,
привязаннаяк медномучайнику. Чайникэтот былустаршегопарнишки,и
побрякивал он, чтобы мы слышали, что старшойтут, поблизости, и бояться нам
нечего и незачем.
Вдруг крышка чайника забренчала нервно, послышалась возня.
--Ешь, да? Ешь, да? Адомой чЕ?А домойчЕ? -- спрашивал старшой и
давал кому-то тумака после каждого вопроса.
-- А-га-га-гааа! -- запела Танька. -- Шанька шажрал, дак ничо-о-о...
Попалои Саньке.Онрассердился, бросил посудину и свалился в траву.
Старшой брал,брал ягоды да и задумался:он для дома старается, ате вон,
дармоеды, жрут ягоды либо вовсе на траве валяются. Подскочил старшой ипнул
Саньку еще раз. Санька взвыл, кинулся на старшого. Зазвенел чайник, брызнули
из него ягоды. Бьются братья богатырские, катаются поземле, всюземлянику
раздавили.
Последракииустаршогоопустилисьруки.Принялсяонсобирать
просыпанные, давленые ягоды -- и в рот их, в рот.
-- Значит, вам можно, а мне, значит, нельзя! Вам можно,а мне, значит,
нельзя? -- зловеще спрашивал он, пока не съел все, что удалось собрать.
Вскоребратьякак-то незаметнопомирились,пересталиобзыватьсяи
решили спуститься к Фокинской речке, побрызгаться.
Мне тоже хотелось к речке, тоже бы побрызгаться, но я не решался уйти с
увала, потому что еще не набрал полную посудину.
--Бабушки Петровныиспугался! Эх ты!-- закривлялся Санька и назвал
меняпоганымсловом. Онмногознал такихслов.Я тожезнал,научился
говорить их у левонтьевских ребят, но боялся,может, стеснялсяупотреблять
поганство и несмело заявил:
-- Зато мне бабушка пряник конем купит!
-- Может, кобылой? -- усмехнулся Санька, плюнул себепод ноги и тут же
что-то смекнул; -- Скажи уж лучше -- боишься ее и еще жадный!
-- Я?
-- Ты!
-- Жадный?
-- Жадный!
-- А хочешь,все ягоды съем? -- сказал я это и сразу покаялся,понял,
чтопопалсяна уду. Исцарапанный, сшишками наголовеот драки разных
других причин, с цыпками на руках и ногах, скрасными окровенелыми глазами,
Санька был вреднее и злее всех левонтьевских ребят.
-- Слабо! -- сказал он.
-- Мне слабо!-- хорохорился я,искоса глядя в туесок. Тамбыло ягод
уже выше середины. -- Мне слабо?! -- повторял я гаснущим голосом и, чтобы не
спасовать, не струсить, не опозориться, решительно вытряхнул ягоды на траву:
-- Вот! Ешьте вместе со мной!
Навалилась левонтьевская орда, ягодывмиг исчезли. Мне досталось всего
несколькомалюсеньких,гнутых ягодокс прозеленью. Жалкоягод.Грустно.
Тоска на сердце -- предчувствует оно встречу с бабушкой, отчет и расчет.Но
я напустил на себя отчаянность, махнул на все рукой -- теперь уже все равно.
Я мчался вместе с левонтьевскими ребятишками под гору, к речке, и хвастался:
-- Я еще у бабушки калач украду!
Парни поощряли меня,действуй,мол, и неодинкалач неси, шанег еще
прихвати либо пирог -- ничего лишнее не будет.