-- Ладно!
Бегалимы помелкойречке,брызгалисьстуденой водой, опрокидывали
плиты и руками ловили подкаменщика -- пищуженца. Санька ухватил этумерзкую
на вид рыбину, сравнил ее сосрамом, и мы растерзали пищуженца на берегу за
некрасивыйвид.Потомпуляликамнивпролетающихптичек,подшибли
белобрюшку.Мы отпаивали ласточку водой, но она пускала в речку кровь, воды
проглотить на могла и умерла,уронивголовку. Мы похоронили беленькую,на
цветочек похожую птичку на берегу, в гальке и скоро забыли о ней, потому что
занялись захватывающим, жутким делом:забегали в устье холодной пещеры, где
жила(это вселе доподлинно знали) нечистая сила.Дальшевсехвпещеру
забежал Санька -- его и нечистая сила не брала!
--ЭтоещечЕ! --хвалилсяСанька, воротившись из пещеры.-- Я бы
дальше побег, в глыбь побег ба, да босый я, там змеев гибель.
--Жмеев?!-- Танька отступила отустьяпещерыина всякий случай
подтянула спадающие штанишки.
-- Домовниху с домовым видел, -- продолжал рассказывать Санька.
-- Хлопуша! Домовыена чердаке живут да подпечкой!-- срезал Саньку
старшой.
Санька смешался было, однако тут же оспорил старшого:
--Дак тама какой домовой-то? Домашний.А тут пещернай. В мохевесь,
серай, дрожмя дрожит -- студено ему. А домовниха худа-худа, глядит жалобливо
и стонет. Да меняне подманишь, подойди только -- схватитислопает. Я ей
камнем в глаз залимонил!..
Может,Санька и врал про домовых,но все равнострашно было слушать,
чудилось-- вотсовсемблизко впещере кто-то все стонет, стонет. Первой
дернула от худого места Танька, следомзанеюи остальныеребятас горы
посыпались. Санька свистнул, заорал дурноматом, поддавая нам жару.
Так интересно и весело мыпровели весь день, и я совсем ужезабыл про
ягоды, но наступила пора возвращаться домой. Мы разобрали посуду, спрятанную
под деревом.
-- Задаст тебе Катерина Петровна! Задаст! -- заржал Санька. -- Ягоды-то
мысъели!Ха-ха!НарошносъелиХа-ха!Нам-тоништяк!Ха-ха!А тебе-то
хо-хо!..
Яисам знал,чтоим-то, левонтьевским, "ха-ха!",а мне"хо-хо!".
Бабушка моя, Катерина Петровна,не теткаВасеня, от нее враньем, слезами и
разными отговорками не отделаешься.
Тихоплелся яза левонтьевскими ребятами из лесу. Онибежали впереди
меня гурьбой, гналипо дороге ковшик без ручки.Ковшик звякал, подпрыгивал
на камнях, от него отскакивали остатки эмалировки.
-- Знаешь чЕ? -- проговорив с братанами, вернулсяко мне Санька. -- Ты
в туес травынатолкай, сверху ягод--и готово дело! Ой,дитятко мое! --
принялся сточностьюпередразнивать моюбабушку Санька.--Пособил тебе
воспо-одь, сиротинке, пособи-ил. -- И подмигнул мнебес Санька,и помчался
дальше, вниз с увала, домой.
А я остался.
--Пособил тебе
воспо-одь, сиротинке, пособи-ил. -- И подмигнул мнебес Санька,и помчался
дальше, вниз с увала, домой.
А я остался.
Утихлиголосаребятнипод увалом,заогородами,жуткосделалось.
Правда, село здесь слышно, а все же тайга, пещера недалеко, вней домовниха
с домовым, змеи кишмя кишат.
Повздыхаля, повздыхал, чуть было не всплакнул, нонадо былослушать
лес,траву, домовые изпещеры не подбираютсяли. Тут хныкать некогда. Тут
ухо востро держи. Я рвал горстьютраву, а сам озирался посторонам.Набил
травою туго туесок, на бычке,чтоб ксвету ближеидомавидать,собрал
несколько горстокягодок, заложил ими траву-- получилось земляники даже с
копной.
--Дитятко ты мое! -- запричитала бабушка, когда я, замирая от страха,
передал ей посудину.--Восподь тебе пособил, воспо-дь!Ужкуплюя тебе
пряник, самый большущий. И пересыпать ягодки твои не станук своим, прямо в
этом туеске увезу...
Отлегло маленько.
Ядумал, сейчасбабушкаобнаружит мое мошенничество,дастмнечто
полагается, и уже приготовился к каре за содеянноезлодейство. Но обошлось.
Все обошлось.Бабушка унесла туесок в подвал, еще раз похвалиламеня, дала
есть, и я подумал, что бояться мне пока нечего и жизнь не так уж худа.
Япоел,отправился на улицу играть,и там дернуло менясообщить обо
всем Саньке.
-- А я расскажу Петровне! А я расскажу!..
-- Не надо, Санька!
-- Принеси калач, тогда не расскажу.
Я пробрался тайком в кладовку, вынул из ларя калач и принес его Саньке,
под рубахой. Потом еще принес, потом еще, пока Санька не нажрался.
"Бабушку надул. Калачиукрал! Что только будет?"-- терзался я ночью,
ворочаясь на полатях. Сон не брал меня, покой"андельский"не снисходил на
мою жиганью, на мою варначью душу, хотя бабушка, перекрестив на ночь, желала
мне не какого-нибудь, а самого что ни на есть "андельского", тихого сна.
-- Ты чего там елозишь? -- хрипло спросилаизтемнотыбабушка.-- В
речке небось опять бродил? Ноги опять болят?
-- Не-е, -- откликнулся я. -- Сон приснился...
-- Спи с Богом! Спи, не бойся. Жизнь страшнее снов, батюшко...
"А что, если слезть с полатей, забраться к бабушке под одеяло и все-все
рассказать?"
Я прислушался. Снизу доносилось трудное дыхание старого человека. Жалко
будить, устала бабушка. Ей рано вставать. Нет уж, лучше я небудуспать до
утра, скараулю бабушку, расскажу обовсем: ипро туесок, и про домовниху с
домовым, и про калачи, и про все, про все...
От этого решения мне стало легче, ия не заметил, как закрылись глаза.
ВозниклаСанькинанемытаярожа,потомзамелькаллес, трава, земляника,
завалила она и Саньку, и все, что виделось мне днем.
Наполатяхзапахлососняком, холоднойтаинственнойпещерой,речка
прожурчала у самых ног и смолкла.