..
Дедушкабыл назаимке, километрахв пяти от села, в устье реки Маны.
Там у нас посеяна полоска ржи, полоска овса и гречи да большой загон посажен
картошек.
О колхозах тогда еще только начиналисьразговоры, иселяненаши жили
пока единолично. У дедушки на заимке я любил бывать.Спокойноунего там,
обстоятельно,никакогоутеснения инадзора,бегайхотьдо самойночи.
Дедушка никогда и ни на кого не шумел, работал неторопливо, но очень уемисто
и податливо.
Ах, если бы заимка была ближе!Я бы ушел, скрылся. Нопять километров
дляменябылитогда непреодолимым расстоянием. И Алешки нет, чтобы сним
вместе умотать. Недавно приезжала тетка Августа и забрала Алешку с собойна
лесоучасток, куда она поступила работать.
Слонялся я, слонялся по пустой избе и ничего другого немог придумать,
как податься к левонтьевским.
-- Уплыла Петровна! -- ухмыльнулся Санька и цыркнул слюной в дыркумеж
передних зубов.У него в этой дырке мог поместиться еще один зуб, и мы были
без ума от этой Санькиной дырки. Как он в нее цыркал слюной!
Санькасобиралсянарыбалку, распутываллеску. Малые егобратьяи
сестры толкались подле, бродили вокруг скамеек, ползали, ковыляли накривых
ногах. Санька раздавал затрещины направо и налево --малые лезлипод руку,
путали леску.
--Крючканету,--сердитобуркнулон,--проглотил,должно,
который-то.
-- Помрет?
-- Ништя-ак!-- успокоилменяСанька.--Переварят.Утебя много
крючков, дай. Я тебя с собой возьму.
-- Идет.
Я помчался домой, схватил удочки, хлеба в карман сунул, и мы подались к
каменным бычкам, за поскотину, спускавшуюся прямо в Енисей по-за логом.
Старшогодомане было.Еговзял с собой "на бадоги"отец, и Санька
командовал напропалую. Поскольку был он сегодня старшим и чувствовал большую
ответственность, то уж не задирался зряи, мало того, усмирял "народ", если
тот начинал свалку.
У бычков Санька поставил удочки, наживил червяков, поклевал на них и "с
руки" закинул лески, чтобы дальше закинулось, -- всем известно: чем дальше и
глубже, тем больше рыбы и крупней она.
-- Ша! -- вытаращил глаза Санька, и мы покорно замерли.
Долгонеклевало.Мыусталиждать,началитолкаться,хихикать,
дразниться. Санькатерпел, терпелипрогнал насискать щавель, береговой
чеснок, дикую редьку, иначе, мол, он за себя неручается, иначе он всем нам
нащелкает.
Левонтьевскиеребята умели пропитаться"от земли",ели все, чтоБог
пошлет,ничемне брезговали иоттогобыли краснорожие,сильные, ловкие,
особенно за столом.
Без нас у Саньки в самом деле заклевало. Пока мы собирали пригодную для
жратвы зелень, он вытащил двух ершей, пескаря и белоглазого ельчика. Развели
огоньнаберегу.
Развели
огоньнаберегу. Санькавзделнапалочкирыб,приспособил ихжарить,
ребятишки окружили костерок и не спускали глаз сжарева. "Са-ань! -- заныли
они скоро. -- Уж изварилось! Са-ань!.."
-- Н-ну, прорвы! Н-ну, прорвы! Ужели невидите, что ерш жабрами зеват?
Токо бы слопать поскореича. А ну как брюхо схватит, понос ешли?..
-- Понос у Витьки Катерининого быват. У нас не-эт.
-- Я чЕ сказал?!
Смолклиорлы боевые. С Санькой небольнотурусы разведешь, он,чуть
чего, и навтыкает.Терпятмалые,швыркают носами; норовятогоньпожарче
сладить. Однако терпенья хватает ненадолго.
-- Ну, Са-ань, вон уж прямо уголь...
-- Подавитесь!
Ребята сцапали палочки с жареной рыбой, разорвали на лету и на лету же,
постанывая от горячего,съели их почтисырыми, без соли и хлеба, съели и в
недоуменииогляделись:уже?!Столькождали,столькотерпелиитолько
облизнулись. Хлеб мой ребятишки тоже незаметно смолотили и занялись кто чем:
вытаскивалииз норок береговушек,"блинали" каменными плиточкамипо воде,
пробоваликупаться, новода была еще холодная, быстро выскочили из реки --
отогреваться укостра. Отогрелисьиупали вещенизкуютраву, чтобне
видать, как Санька жарит рыбу, теперь уже себе, теперь егочеред, и тутуж
проси не проси -- могила. Не даст, потому как сам пожрать любит пуще всех.
День был ясный, летний. Сверху пекло. Возле поскотины клонились к земле
рябенькие кукушкиныбашмачки.На длинныххрусткихстебляхболталисьиз
стороны в сторону синие колокольчики, и, наверное, только пчелы слышали, как
онизвенели.Возлемуравейниканаобогретойземлележалиполосатые
цветки-граммофончики, и в голубые их рупоры совали головы шмели. Они надолго
замирали,выставивмохнатыезады,должнобыть,заслушивалисьмузыкой.
Березовые листья блестели, осинник сомлел от жары, сосняк по увалам был весь
всинемкуреве. Над Енисеемсолнечномерцало. Сквозьэтомерцание едва
проглядывали красные жерла известковых печей, полыхающих по ту сторону реки.
Тени скаллежали недвижно наводе, исветом их размыкало, рвало в клочья,
будто старое тряпье. Железнодорожный мост в городе, видимый из нашего села в
ясную погоду, колыхался тонким кружевцем, и, если долго смотреть на него, --
кружевце истоньшалось и рвалось.
Оттуда, из-за моста, должна приплыть бабушка. Что только будет! И зачем
я так сделал? Зачемпослушался левонтьевских?Вонкакхорошобыло жить.
Ходи, бегай, играй и ни о чем не думай. А теперь что? Надеяться теперь не на
что. Развечтона нечаянноекакое избавление. Может, лодкаопрокинется и
бабушка утонет? Нет уж,лучшепусть не опрокидывается. Мама утонула.Чего
хорошего?Я нынчесирота.Несчастныйчеловек.И пожалетьменянекому.
Левонтий толькопьяныйжалеетда еще дедушка --ивсе,бабушкатолько
кричит, еще нет-нет да поддаст -- у нее не задержится. Главное, дедушки нет.
Назаимке дедушка.