Колеблющимся
светом онаобозначала столик у стены, топчан в углу.На топчанеполулежал
Вася, прикрывши глаза левой рукой. Очки его кверху лапками валялись на столе
итовспыхивали,тогасли.НагрудиВаси покоиласьскрипка,длинная
палочка-смычок была зажата и правой руке.
Я тихонько приоткрыл дверь, шагнул в караулку. Послетого как Вася пил
у нас чай, в особенности после музыки, не так страшно было сюда заходить.
Яселнапорог, неотрываясьглядел на руку, в которой зажата была
гладкая палочка.
-- Сыграйте, дяденька, еще.
-- Что тебе, мальчик, сыграть?
По голосу я угадал: Васянисколько неудивился тому, что кто-то здесь
есть, кто-то пришел.
-- Что хотите, дяденька.
Вася сел натопчане, повертел деревянныештыречкискрипки,потрогал
смычком струны.
-- Подбрось дров в печку.
Я исполнил его просьбу. Вася ждал, не шевелился.В печке щелкнуло раз,
другой, прогоревшие бока ееобозначилиськраснымикорешками и травинками,
качнулся отблеск огня, пал на Васю. Он вскинул к плечу скрипку и заиграл.
Прошло немалое время, пока я узнал музыку. Та же самаябыла она, какую
слышал яу завозни, и в то же время совсем другая. Мягче, добрее, тревога и
боль только угадывалисьв ней,скрипка уже не стонала, не сочилась ее душа
кровью, не бушевал огонь вокруг и не рушились камни.
Трепетали трепеталогонек в печке, но,может, там, заизбушкой, на
увалезасветилсяпапоротник. Говорят,если найдешьцветок папоротника --
невидимкойстанешь,можешь забратьвсе богатстваубогатыхи отдать их
бедным,выкрастьу Кощея БессмертногоВасилису Прекраснуюивернутьее
Иванушке, можешь даже пробраться на кладбище и оживить свою родную мать.
Разгорелисьдроваподсеченнойсухостоины--сосны,накалилосьдо
лиловости колено трубы,запахло раскаленнымдеревом,вскипевшей смолой на
потолке.Избушка наполнилась жаромигрузным краснымсветом.Поплясывал
огонь, веселоприщелкивала разогнавшаяся печка, выстреливая на ходу крупные
искры.
Тень музыканта, сломанная у поясницы, металась по избушке, вытягивалась
постене, становиласьпрозрачной,будтоотражениевводе,потомтень
отдалялась в угол,исчезалав нем, и тогда там обозначался живой музыкант,
живой Вася-поляк. Рубаха на нембыла расстегнуга, ноги босы, глаза в темных
обводах.Щекою Вася лежал наскрипке,имнеказалось, так ему покойней,
удобней и слышит он в скрипке такое, чего мне никогда не услышать.
Когдапритухалапечка, я радовался, чтоне мог видеть Васиного лица,
бледной ключицы, выступившей из-под рубахи,и правой ноги, кургузой, куцей,
будто обкусаннойщипцами, глаз,плотно, до болизатиснутых вчерные ямки
глазниц. Должнобыть,глаза Васи боялисьдаже такого малого света,какой
выплескивался из печки.
В полутьмея старался глядеть толькона вздрагивающий, мечущийсяили
плавноскользящийсмычок,нагибкую,мернораскачивающуюсявместесо
скрипкой тень.
В полутьмея старался глядеть толькона вздрагивающий, мечущийсяили
плавноскользящийсмычок,нагибкую,мернораскачивающуюсявместесо
скрипкой тень. И тогдаВася снова начиналпредставляться мне чем-товроде
волшебника из далекой сказки,а не одиноким калекою, до которого никому нет
дела.Ятакзасмотрелся,такзаслушался,чтовздрогнул,когдаВася
заговорил.
-- Эту музыку написал человек, которого лишили самого дорогого. -- Вася
думал вслух, не переставая играть.-- Если у человека нет матери, нет отца,
но естьродина, -- он еще не сирота. -- Какое-то время Вася думал про себя.
Я ждал. -- Все проходит: любовь, сожаление о ней, горечь утрат, даже боль от
ран проходит, но никогда-никогда не проходит и не гаснет тоска по родине...
Скрипка снова тронула те самые струны, что накалились при давешней игре
иещенеостыли.РукаВасинасновасодрогнулась отболи,но тутже
смирилась, пальцы, собранные в кулак, разжались.
-- Эту музыку написал мойземляк Огинский в корчме -- так называется у
насзаезжийдом,--продолжал Вася. -- Написалнагранице,прощаясь с
родиной. Он посылал ей последний привет. Давно уже нет композитора на свете.
Но боль его, тоска его, любовьк родной земле, которую никто не мог отнять,
жива до сих пор.
Вася замолчал, говориласкрипка, пела скрипка, угасала скрипка.Голос
еестановился тише.тише, он растягивалсявтемноте тонюсенькойсветлой
паутинкой. Паутинка задрожала, качнулась и почти беззвучно оборвалась.
Я убрал руку от горла и выдохнул тотвдох,который удерживалгрудью,
рукой,оттогочтобоялсяоборватьсветлуюпаутинку. Новсеравно она
оборвалась.Печкапотухла.Слоясь,засыпалив ней угли. Васи невидно.
Скрипки не слышно.
Тишь. Темень. Грусть.
-- Ужепоздно, -- сказал Вася из темноты. --Иди домой. Бабушка будет
беспокоиться.
Я привстал с порога и, если быне схватился за деревяннуюскобу, упал
бы. Ноги были все в иголках и как будто вовсе не мои.
-- Спасибо вам, дяденька, -- прошептал я.
Вася шевельнулся в углу и рассмеялся смущенно или спросил "За что?".
-- Я не знаю, за что...
И выскочилиз избушки. Растроганнымислезами благодариля Васю, этот
мирночной, спящее село,спящийзаним лес. Мне дажемимокладбищане
страшно было идти.Ничего сейчас нестрашно.В эти минутыне было вокруг
менязла.Мирбылдобриодинок --ничего, ничегодурногов немне
умещалось.
Доверяясь доброте, разлитой слабым небесным светомпо всемуселу и по
всей земле, я зашел на кладбище, постоял на могиле матери.
-- Мама, это я. Я забыл тебя, и ты мне больше не снишься.
Опустившись на землю, я припал ухомк холмику. Матьне отвечала.Все
было тихо на земле и в земле.