Маленькая рябина, посаженная мной и бабушкой,
наронялаостроперыхкрылышек на маминбугорок.Усоседних могилберезы
распустили нити с желтым листом до самойземли. На вершинах берез листа уже
не было, и голые прутья исполосовали огрызок луны, висевший теперь над самым
кладбищем. Все было тихо. Роса проступила на траве. Стояло полное безветрие.
Потомс увалов ощутимопотянуло знобким холодком.Гущепотеклисберез
листья. Роса стекленела на траве. Ноги мои застыли от ломкой росы, один лист
закатился под рубаху, сделалось знобко, и я побрел с кладбища в темные улицы
села меж спящих домов к Енисею.
Мне отчего-то не хотелось домой.
Не знаю, сколько я просидел на крутомяру по-надЕнисеем.Он шумел у
займища, на каменных бычках. Вода, сбитая сплавного хода бычками, вязалась
вузлы,грузноперевалива-ласьвозлебереговикругами,воронками
откатывалась к стрежню. Неспокойная наша река. Какие-то силы вечнотревожат
ее,в вечнойборьбе она сама ссобой и соскалами, сдавившими ее с обеих
сторон.
Ноэтаеенеспокойность, это ее древнеебуйствоневозбуждали,а
успокаивалименя.Оттого,наверно,чтобылаосень,луна надголовой,
скалистая от росы трава и крапивапо берегам, вовсене похожаяна дурман,
скорее на какие-то расчудесные растения;и еще оттого, наверно, что вомне
звучала Васина музыка о неистребимой любвик родине.А Енисей,неспящий
даженочью, крутолобый бык на той стороне, пилкаеловых вершин над дальним
перевалом,молчаливоесело замоейспиной,кузнечик,изпоследних сил
работающий наперекор осени в крапиве, вроде бы одинон во всем мире, трава,
как бы отлитая из металла, -- это и была моя родина, близкая и тревожная.
Глухой ночью возвратился ядомой. Бабушка,должно быть, по лицу моему
угадала, что в душе моей что-то свершилось, и не стала меня бранить.
-- Ты где так долго? -- только и спросила она. -- Ужинна столе, ешь и
ложись.
-- Баба, я слышал скрипку.
-- А-а, --отозвалась бабушка,-- Вася-полякчужое, батюшко, играет,
непонятное. От его музыки бабы плачут, а мужики напиваются и буйствуют...
-- А кто он?
-- Вася-то? Дакто? --зевнулабабушка. -- Человек. Спал быты. Мне
рано к коровеподыматься. -- Но оназнала, чтоя все равно не отстану: --
Иди ко мне, лезь под одеяло.
Я прижался к бабушке.
-- Студеный-то какой! Иноги мокрущие! Опять болеть будут.-- Бабушка
подоткнулаподменя одеяло,погладилапо голове. --Вася -- человек без
роду-племени. Отец и мать у него были из далекой державы -- Польши. Люди там
говорятне по-нашему, молятсянекак мы.Царь у них королемназывается.
Землюпольскую захватил русский царь,чего-то они с королем не поделили...
Ты спишь?
-- Не-е.
-- Спалбы. Мне ведьвставатьс петухами. --Бабушка,чтобы скорее
отвязаться от меня, бегом рассказала, что в земле этой далекой взбунтовались
люди против русского царя, и их к нам, в Сибирь, сослали.
Родители Васи тоже
были сюдапригнаны.Вася родился на подводе, под тулупом конвоира. И зовут
его вовсе не Вася, а Стася -- Станислав по-ихнему. Это уж наши, деревенские,
переиначили. -- Ты спишь? -- снова спросила бабушка.
-- Не-е.
--А, чтоб тебе! Ну, умерли Васины родители. Помаялись,помаялисьна
чужой стороне и померли. Сперва мать, потом отец. Видел большой такой черный
крести могилус цветками? Ихняя могила.Вася бережет ее, ухаживает пуще,
чемзасобой. А сам-то состарилсяуж, когда-- незаметили. ОГосподи,
прости, и мы не молоды! Таквот и прожил Васяоколо мангазины, в сторожах.
Навойну небрали.У него ещеумокренького младенца нога ознобилась на
подводе... Так вот и живет... помирать скоро... И мы тоже...
Бабушка говорила все тише, невнятней иотошлако сну со вздохом. Я не
тревожил ее. Лежал, думал, пытаясь постигнугь человеческуюжизнь, но у меня
ничего из этой затеи не получалось.
Нескольколетспустяпослетойпамятнойночи мангазинуперестали
использовать,потомучтопостроен был в городеэлеватор, и вмангазинах
исчезланадобность.Васяосталсяне у дел.Да и ослепонктойпоре
окончательнои сторожем бытьуже не мог.Какое-товремяон ещесобирал
милостыню по селу, но потоми ходить не смог, тогдабабушка мояидругие
старухи стали носить еду в Васину избушку.
Однаждыбабушкапришлаозабоченная,выставилашвейнуюмашинуи
принялась шить сатиновую рубаху, штаныбез прорехи, наволочку с завязками и
простыню без шва посредине -- так шьют для покойников.
Заходили люди, сдержанными голосами разговаривалис бабушкой. Доменя
донеслось раз-другой "Вася", и я помчался к караулке.
Дверь ее была распахнута. Подле избушки толпился народ. Люди заходили в
нее без шапок и выходили оттуда вздыхая, с кроткими, опечаленными лицами.
Васю вынесли в маленьком, словно бы мальчишеском гробу. Лицопокойного
было прикрыто полотном. Цветов в домовине не было,венков люди не несли. За
гробом тащилось несколько старух, никто не голосил. Все свершалось в деловом
молчании. Темнолицая старуха, бывшая староста церкви, на ходу читала молитвы
и косила холоднымзраком на заброшенную, супавшими воротами, сорванными с
крыши тесинами мангазину и осуждающе трясла головою.
Я зашел в караулку.Железная печка с серединыбылаубрана. В потолке
холоделадыра, по свесившимся корням травыихмеля в нее падали капли. На
полу разбросаныстружки. Стараянехитрая постель была закатана в изголовье
нар. Валялись поднарамисторожевая колотушка. метла,топор,лопата.На
окошке,застолешницей,виднелась глинянаямиска,деревяннаякружкас
отломленнойручкой,ложка,гребеньи отчего-то незамеченный мною сразу
шкалик с водой. Внем ветка черемухи с набухшимии уже лопнувшими почками.
Со столешницы сиротливо глядели на меня пустыми стеклами очки.
"А гдескрипка-то?" -- вспомнил я, глядя наочки.