Со столешницы сиротливо глядели на меня пустыми стеклами очки.
"А гдескрипка-то?" -- вспомнил я, глядя наочки. И тут же увидел ее.
Скрипка висела над изголовьем нар. Ясунул очки в карман, снялскрипкусо
стены и бросился догонять похоронную процессию.
Мужики с домовиной и старухи, бредущие кучкой следом за нею, перешли по
бревнамФокинскую речку, захмелевшую от весеннегополоводья, поднимались к
кладбищу по косогору, подернутому зеленым туманчиком очнувшейся травы.
Я потянул бабушку за рукав и показал ей скрипку, смычок. Бабушка строго
нахмуриласьи отвернулась от меня.Затем сделалашаг шире и зашепталась с
темнолицей старухой:
-- Расходы... накладно... сельсовет-то не больно...
Я уже умел кое-что соображать и догадался,что старухахочетпродать
скрипку, чтобы возместить похоронные расходы,уцепился за бабушкин рукав и,
когда мы отстали, мрачно спросил:
-- Скрипка чья?
--Васина,батюшко,Васина,--бабушкаотвелаотменяглазаи
уставиласьвспинутемнолицей старухи.--Вдомовину-то...Сам!..--
наклонилась ко мне и быстро шепнула бабушка, прибавляя шагу.
Передтем,как люди собралисьнакрывать Васюкрышкой, я протиснулся
вперед и,ни словане говоря, положилему нагрудь скрипку исмычок, на
скрипкубросилнесколькоживыхцветочков мать-мачехи,сорванныхмною у
моста-перекидыша.
Никто ничегоне посмел мнесказать, только старуха богомолка пронзила
меня острым взглядом и тут же, воздев глаза кнебу, закрестилась: "Помилуй,
Господи,душуусопшегоСтанислава и родителей его,прости ихсогрешения
вольным и невольныя..."
Яследил, какзаколачивалигроб --крепко ли? Первыйбросил горсть
земли в могилу Васи, будто ближнийего родственник, а после того, каклюди
разобралисвои лопаты, полотенца и разбрелись по тропинкамкладбища, чтобы
омочить скопившимисяслезамимогилыродных,долгосиделвозлеВасиной
могилы, разминая пальцами комочки земли, чего-то ждал. И знал, что уж ничего
не дождаться, но все равно подняться и уйти не было сил и желания.
ЗаоднолетосопрелапустаяВасинакараулка.Обвалилсяпотолок,
приплюснул, вдавил избушкув гущу жалицы, хмеля и чернобыльника. Из бурьяна
долго торчали сгнившие бревешки,но ионипостепенно покрылисьдурманом;
ниточка ключа пробиласебе новое русло ипотекла по тому месту, где стояла
избушка. Но и ключ скоро начал хиреть, а в засушливое лето тридцать третьего
года вовсе иссох. И сразу начали вянуть черемухи, выродился хмель, унялась и
разнотравная дурнина.
Ушелчеловек, и жизнь вэтом месте остановилась. Но деревня-тожила,
подрастали ребятишки, на смену тем, кто уходил сземли. Пока Вася-поляк был
жив, односельчане относилиськнемупо-разному: иные не замечали его, как
лишнего человека,иныедажеиподдразнивали,пугалиим ребятишек, иные
жалелиубогого человека.
Но вот померВася-поляк,иселу сталочего-то
недоставать. Непонятная виноватость одолела людей, и не было уж такого дома,
такой семьи в селе, где бы не помянули его добрым словом в родительский день
ивдругиетихиепраздники,иоказалось, чтовнезаметной жизнибыл
Вася-поляк вродеправедника и помогаллюдямсмиренностью, почтительностью
быть лучше, добрей друг к другу.
В войну какой-то лиходей началворовать с деревенского кладбища кресты
надрова,первымунесонгруботесанный лиственичныйкрестсмогилы
Васи-поляка. И могила его утерялась, но не исчезла о нем память. По сей день
женщины нашего села нет-нет да и вспомнят его с печальным долгимвздохом, и
чувствуется, что вспоминать им его и благостно, и горько.
Последнейвоенной осенью ястоял на постувозлепушек внебольшом,
разбитом польском городе. Это былпервый иностранный город, который я видел
в своей жизни. Он ничемне отличался от разрушенных городов России. И пахло
внемтак же:гарью,трупами, пылью. Меж изуродованныхдомов по улицам,
заваленным ломью, кружилолиству, бумагу,сажу. Надгородоммрачно стоял
купол пожара. Он слабел, опускался к домам, проваливался в улицы и переулки,
дробился на усталые кострища.Но раздавалсядолгий,глухойвзрыв,купол
подбрасывало в темное небо,и все вокруг озарялось тяжелым багровым светом.
Листья с деревьев срывало, кружило жаром вверху, и там они истлевали.
Нагорящиеразвалинытоиделообрушивалсяартиллерийскийили
минометный налет, нудили в высоте самолеты, неровно вычерчивали линию фронта
немецкие ракеты за городом, искрами осыпаясь из темноты ибушующий огненный
котел, где корчилось в последних судорогах человеческое прибежище.
Мне чудилось --яодинв этомдогорающим городеи ничего живого не
осталось на земле. Это ощущение постоянно бывает в ночи, но особенно гнетуще
оно при виде разора и смерти. Но я-то узнал, что совсем неподалеку -- только
перескочить через зеленую изгородь, обжаленную огнем, -- в пустойизбе спят
наши расчеты, и это немного меня успокаивало.
Днем мы заняли город, а к вечеру откуда-то, словно из-под земли, начали
появляться людис узлами,с чемоданами, с тележками, чаще с ребятишками на
руках. Они плакали уразвалин, вытаскивали что-то из пожарищ.Ночьукрыла
бездомных людей с их горем и страданиями. И только пожары укрыть не смогла.
Неожиданновдоме, стоявшемчерезулицуот меня,разлилисьзвуки
органа.Отдомаэтогоприбомбежкеотвалилсяугол,обнаживстеныс
нарисованными на них сухощекими святыми и мадоннами, глядящими сквозь копоть
голубыми скорбными глазами. До потемок глазели эти святые и мадонны на меня.
Неловко мне было за себя, за людей, под укоряющими взглядами святых, и ночью
нет-нетда выхватывало отблесками пожаров лики с поврежденными головамина
длинных шеях.
Ясиделна лафетепушки с зажатым в коленяхкарабиномипокачивал
головой,слушаяодинокийсредивойны орган. Когда-то,послетого как я
послушал скрипку,мнехотелось умереть отнепонятнойпечалии восторга.