Топор на Енисее перестал стучать.И тут же залилась, гнусаво запела на
улицах березовая пастушьядуда, откликнулись ей содворакоровы, брякнули
боталами,сделался слышен скрипворот. Коровыбрелино улицамсела,за
поскотину, то появляясьвразрывах тумана, то исчезая внем. ТеньЕнисея
раз-другой обнаружила себя.
Тихо умирали над рекой туманы.
А в распадкахи в тайге они будутстоять до высокого солнца,которое
хотяеще и не обозначило себя ибыло задальюгор, гдестойко держались
снежныебеляки,ночаминасылающиехолодиэти вотгустыетуманы, что
украдчиво ползликнашему селу в сонное предутрие, но с первыми звуками, с
пробуждениемлюдейубиралисьв лога,ущелья,провалыречек, обращались
студенымикаплями и питали собой листья, травы, птах, зверушек и все живое,
цветущее на земле.
Мы пробили головамиустоявшийся в распадке туман и, плывя вверх, брели
по нему, будто по мягкой, податливой воде, медленно и бесшумно. Вот туман по
грудьнам,по пояс,доколен, и вдругнавстречуиз-задальнихувалов
полоснуло ярким светом, празднично заискрилось, заигралов лапкахпихтача,
накамнях,навалежинах,наупругих шляпкахмолодых маслят,вкаждой
травинке и былинке.
Надмоей головойвстрепенулась птичка,стряхнулагорстьискороки
пропела звонким, чистым голосом, как будто она ине спала, будтовсе время
была начеку: "Тить-тить-ти- ти-ррри...".
-- Что это, баба?
-- Это Зорькина песня.
-- Как?
--Зорькинапесня. Птичказорька утро встречает,всех птицоб этом
оповещает.
Иправда, на голос зорьки -- зорянки, ответило сразу несколько голосов
-- ипошло, ипошло!С неба, с сосен, с берез -- отовсюду сыпались на нас
искры итакие же яркие, неуловимые, смешавшиеся в единый хор птичьи голоса.
Их было много,иодинзвонче другого, и все-такиЗорькинапесня,песня
народившегося утра,слышаласьяснеедругих.Зорькаулавливалакакие-то
мгновения, отыскивала почти незаметныещели и вставлялатуда своюсыпкую,
нехитрую, но такую свежую, каждое утро обновляющуюся песню.
-- Зорька поет! Зорька поет! -- закричал и запрыгал я.
--Зорькапоет,значит,утроидет!-- пропела благостнымголосом
бабушка,имы поспешили навстречу утру исолнцу, медленноподнимающемуся
из-за увалов. Нас провожали и встречалиптичьи голоса; нам низко кланялись,
обомлевшиеотросы и притихшиеотпесен,сосенки, ели, рябины, березы и
боярки.
Вросистой травезагоралисьотсолнца красные огоньки земляники.Я
наклонился, взял пальцами чугь шершавую, еще толькос одного бока опаленную
ягодку и осторожно опустил ее в туесок. Руки моизапахлилесом,травойи
этой яркой зарею, разметавшейся по всему небу.
Аптицы всетакжегромкоимногоголосо славилиутро,солнце, и
Зорькина песня, песня пробуждающегося дня, вливалась в мое сердце и звучала,
звучала, звучала.
Руки моизапахлилесом,травойи
этой яркой зарею, разметавшейся по всему небу.
Аптицы всетакжегромкоимногоголосо славилиутро,солнце, и
Зорькина песня, песня пробуждающегося дня, вливалась в мое сердце и звучала,
звучала, звучала...
Да и по сей день неумолчно звучит.
ВикторАстафьев.Собраниесочиненийвпятнадцатитомах.Том4.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.
Деревья растут для всех
Во время половодьяя заболел малярией, или, как ее по Сибири называют,
веснухой. Бабушка шептала молитву от всехскорбейи недугов, брызгала меня
святой водой, травамипользовала до того,что меня начало рвать, из города
порошки привозили -- не помогло. Тогда бабушка увела меня вверх по Фокинской
речке, досухойроссохи, нашла там толстую осину, поклониласьейи стала
молиться, ая три раза повторил заученный отнеенаговор: "Осина,осина,
возьми мою дрожалку -- трясину, дай мне леготу",-- и перевязал осину своим
пояском.Всебылонапрасно,болезньменя неоставила. И тогдамладшая
бабушкина дочь, моя теткаАвгуста, бесшабашно заявила. что она безовсякой
ворожбы меня вылечит, подкралась раз сзади ихлестанула мне за шиворот ковш
ключевой воды, чтобы "выпугнуть"лихорадку. После этого меня не отпускало и
ночью, а прежде накатывалопоутрамдовосхода ивечеромпослезахода
солнца.
Бабушка назвалатетку дурой и стала поить меняхиной. Я оглох и начал
жить как бы сам всебе, сделалсязадумчивыми все чего-то искал. Со двора
меняникуданевыпускали, вособенностикреке,таккак трясухаэта
проклятая "выходила на воду".
У каждогомальчишки есть свой тайный уголок визбе или во дворе, будь
эта изба или двор хоть с ладошку величиной. Появился такой уголок иу меня.
Ясыскал еготам,где раньшебыли кучей сложены старые телеги и сани, за
сеновалом, вуглу огорода.Здесь стеною стояла конопля, лебеда икрапива.
Однажды потребовалось железо, и дед свез все старье к деревенской кузнице на
распотрошенье.
На месте телеги санейкоричневая земля спаутиной, мышиные норки да
грибы поганки с тонкими шеями. А потом пошла трава ползунок. Поганки усохли,
сморщились,шляпки с них упали. Норки заштопалокорнями конопли и крапивы,
сразупереползшейнанезанятую землю. Я"косил" намежеогородатраву
мокрицу обломком ножика и "метал стога", гнул сани и дуги из ивовых прутьев,
запрягалвних бабки-казанки и возилза сарай "копны". На ночь я выпрягал
"жеребцов" и ставил к сену.
Так в уединении и деле я почтиодолел хворь, но еще не различал звуков
и все смотрел-смотрел, стараясь глазами не только увидеть, но и услышать.
Иногдавконопле появляласьмаленькая птичка мухоловка. Она деловито
ощипывалась, дружескигляделанаменя,прыгалапоконоплине,точно по
огромному дереву, клевала мух и саранчу, открывала клюв и неслышнодля меня
чиликала.