Поройв школе приходилось хвататьсяза партуи прикусывать губу, чтобы на
уроке французскогоязыка непрыснуть,услыхав какое-нибудь потешное слово
илиглупую шутку. Любого пустяка - запинки учителя, гримасы перед зеркалом,
кошки,забавноизогнувшей хвост, офицера, взглянувшего на тебя на улице, -
малейшей несуразицы было довольно,чтобы переполнявший тебясмех взорвался
от первой же искры. Она всегда была с тобой, эта шаловливая беззаботность, и
даже во сне улыбка запечатлевала свою радостную арабеску на детских губах.
Ивдруг всепочернелоипогасло, какпритушенный фитиль. 1914 год,
первое августа. Днем она была вкупальне; как светлый проблеск вспоминается
ей, когда она разделась в кабине,собственное нагое тело - стройное, гибкое
шестнадцатилетнеетело, с наметившимися округлостями, белое, разгоряченное,
пышущее здоровьем. Скакимнаслаждение она охладиласьв воде, плескалась,
плавала и носилась с подружками наперегонки по скрипучим доскам настила - до
сих пор в ее ушах стоит смех и визг девчонок. Потом она заторопиласьдомой,
скорее, скорее, ну конечно, она опять опаздывает, а ведь обещала матери, что
придет вовремя ипоможет уложитьвещи-через двадня они переезжаютв
Кампталь, на дачу.Прыгаячерез две ступеньки, она взбежалапо лестнице и
открыла дверь. Но странно: едва она, запыхавшись,вошла в комнату, как отец
с матерью оборвали на полуслове разговор исделали вид, будтонезамечают
дочери.Отец,чейнепривычногромкийголосона только чтослышала,с
подозрительным усердиемутыкаетсяв газету, а мать - видно, что плакала, -
нервнокомкает в руке платочеки поспешно отходит кокну. Чтослучилось?
Поссорились? Нет, не похоже: отец вдруг поворачивается к матери и - Кристина
никогда невидела его таким ласковым - нежно кладетруку навздрагивающее
плечо. Но мать не оглядывается, от этогомолчаливого прикосновения ее плечи
дрожат ещесильнее.Что случилось? Родители словнозабыли о ней,ни один
даже не посмотрел на дочь. И сейчас, спустя двенадцать лет, Кристина помнит,
какона тогда перепугалась. Может, они на нее сердятся? Может, она все-таки
в чем-то провинилась? Испуганная - в каждомподросткевсегда сидит чувство
страха и вины, - онауходит на кухню; тамкухарка Божена объясняет ей, что
Геза, офицерский денщик,живущий по соседству,сказал- аужемули не
знать?-что приказотданитеперьпроклятымсербамустроятхорошую
мясорубку. Сталобыть, Отто, каклейтенанта запаса,возьмут,имужаее
сестры, обоих заберут,вот почемуотец с матерью так расстроены. И правда,
не следующее утро ее брат Отто неожиданно появляется в сизой егерской форме,
с офицерскимшарфом ис золотым темляком на сабле. Обычно он, сверхштатный
учитель гимназии, носит черный,плохопочищенныйсюртук;бледный, худой,
долговязыйпареньс короткой стрижкой ежиком и мягкимрыжеватым пушком на
щеках всегда выглядел довольно потешно в солидном черном одеянии. Но сейчас,
с энергично сжатыми губами, вплотно облегающем военном мундире, он кажется
сестрекаким-то новым,другим. Снаивным девчоночьим восхищениемоглядев
брата, онавсплескивает руками: "Черт возьми,какойты шикарный!" И мать,
никогданеподнимавшаянадочь руку,толкает еетак,чтоонабольно
ударяетсялоктемошкаф.
Но сейчас,
с энергично сжатыми губами, вплотно облегающем военном мундире, он кажется
сестрекаким-то новым,другим. Снаивным девчоночьим восхищениемоглядев
брата, онавсплескивает руками: "Черт возьми,какойты шикарный!" И мать,
никогданеподнимавшаянадочь руку,толкает еетак,чтоонабольно
ударяетсялоктемошкаф. "И тебе не стыдно, бессовестная?" Но эта вспышка
гнева необлегчилазатаенную боль, и мать тутже, разрыдавшись, с криками
отчаяниябросается ксыну;молодойчеловекпытаетсясохранитьмужское
достоинство, вертит шеей и что-то говорит о родне, о долге. Отец отвернулся,
он неможетглядеть на это, и Отто,побледнев и стиснувзубы, чуть ли не
силой высвобождается из неистовыхматеринских объятий.Затем онторопливо
целует мать вщеки, находу жмет руку отцу и проскальзывает мимо Кристины,
буркнувей "пока". И с лестницы ужедоноситсязвонегосабли. Пополудни
приходит прощаться муж сестры,чиновникмагистрата ифельдфебельтыловых
частей; зная,чтоему опасностьне грозит, он беспечно разглагольствует о
войне, словно о какой-то забаве, рассказывает в утешение анекдотыи уходит.
Нооба они оставляют дома дветени: женубрата,беременнуюна четвертом
месяце,исеструс маленькимребенком. Теперь обе женщиныкаждыйвечер
садятся с ними за стол, и всякий раз Кристине кажется, будто лампа горит все
тусклейи тусклей. Стоит Кристине ненароком сказать что-нибудь веселое, как
на нее устремляются строгие взоры, и даже потом, впостели, она казнит себя
зато, что онатакая плохая,несерьзная, совсем еще ребенок. Невольно она
становится молчаливой. Смехвдоме вымер, чуткимстал сонвего стенах.
Только ночами,случайно проснувшись,онаслышит иногдазастеной тихий,
неумолчныйшорох,будто там падают призрачные капли: томать,потерявшая
сон, часами стоит на коленях перед освещенной иконой богоматери и молится за
сына.
Наступил1915 год,ей семнадцать. Родители постарели на целый десяток
лет.Отец-словнокакая-тохворьподтачиваетегоизнутри-ходит,
сморщенный, пожелтевший, сгорбленный, из комнаты вкомнату, и все знают: он
очень встревожен состоянием дел. Ведь уже шестьдесят лет, начиная с деда, во
всейимпериинебыло никого,ктоумел таквыделывать рогасерны и так
искуснонабиватьчучела лесной дичи,как БонифацийХофленерисын.Он
препарировалохотничьитрофеи позаказам Эстергази,Шварценбергов,даже
эрцгерцоговдля их замков, усердно трудясь с четырьмя-пятью подмастерьями с
утрадо позднейночи, и работабыла аккуратная,чистая. Теперь же, в это
кровавое время, когда стреляют только в людей, дверной звонок в лавку молчит
неделями, а сноха еще лежит послеродов, и внучекболен,и навсенужны
деньги. Все больше и больше горбится неразговорчивый мастер, пока однажды не
надламываетсясовсем- когдаприходитписьмос берегов Изонцо,впервые
написанное рукой не сына, а егокомандира, и уже ясно:геройская смерть во
главе роты, сохранят память и т.