д. Всетише становится в доме; мать больше
немолится,лампадаперед иконойбогоматери потухла, мать забыла подлить
масла.
1916 год,ейвосемнадцать. Доматеперьнеустаннотвердят:слишком
дорого. Мать,отец, сестра, невестка сутра до вечера подсчитывают, во что
обходитсяубогаяповседневная жизнь,вкладываявэти подсчетывсе свои
заботы и тревоги. Слишком дорого мясо, слишком дорого масло, слишкомдорога
пара обуви; Кристинадаже дышать почти не осмеливается из опасения, что это
слишком дорого.Самые необходимыедляжизнивещи, разбежавшисьсловно в
панике, забились в норы спекулянтов и вымогателей, и приходитсяих искать -
клянчитьхлеб,торговаться сзеленщицейиз-за горсткиовощей,ездить в
деревню за яйцами, везти на ручной тележке уголь с вокзала; изо дня в день в
этой охоте состязаются тысячи мерзнущих и голодающих женщин, и с каждым днем
добыча все скуднее. А у отца больной желудок, ему нужна особая, легкая пища.
С тех пор как отец снял вывеску "Бонифаций Хофленер" и продал лавку, он ни с
кем не говорит; прижмет только иногда рукикживотуипостанывает,если
уверен, чтоникто его не слышит. Вообще-то следовалобы позвать врача.Но
"слишком дорого", говорит отец, продолжая тайком корчиться от боли.
1917 год, ей девятнадцать. Навторой день нового года похоронили отца;
денег на сберегательной книжке как разхватилона то, чтобыперекрасить в
черное одежду.Жизньдорожает скаждымднем, двекомнатыони уже сдали
беженцамизБродов,ноденегвсеравнонехватает, всеравно,хоть
надрывайсянепокладаярукотзаридозари.Наконецдеверюудалось
выхлопотать дляматери место кастеляншивКорнойбургском лазарете,а ее,
Кристину, устроить пишбарышнейв канцелярию. Если бы тольконе вставать на
рассвете,нетащитьсявтакуюдаль,немерзнутьутромивечеромв
нетопленномвагоне.Потомделать уборку, штопать, чинить, шить,стирать,
покане отупеешь, и без единой мысли, без единого желания проваливаешьсяв
тяжелый сон, от которого лучше не пробуждаться.
1918 год, ей двадцать.Все еще война,все еще ниодногосвободного,
беспечногодня, все еще нет времени поглядеться в зеркало, выйти на минутку
в переулок. Мать жалуется,что унееначалиотекать ногииз-за работы в
сыром помещении, но у Кристины почти не остается сил насочувствие. Она уже
слишком давно живетбокобок снедугами; что-то в ней притупилось с тех
пор, как она ежедневно печатаетнамашинкеот семидесятидо восьмидесяти
справокострашныхувечьях.Тяжелоковыляяна костылях-леваянога
размозжена, -кнейв канцеляриюиногда заходитмаленькийлейтенант из
Баната, с золотистыми, как пшеница на его родине, волосами, с нерешительным,
ещедетским лицом,накотором, однако, запечатлелись следыперенесенного
ужаса.Тоскую подому, он рассказывает на старошвабскомдиалектео своем
селе, особаке, о лошадях, бедный,потерянный белокурыйребенок.
Тоскую подому, он рассказывает на старошвабскомдиалектео своем
селе, особаке, о лошадях, бедный,потерянный белокурыйребенок.Однажды
вечером они целовалисьна парковой скамейке, два-три вялых поцелуя,скорее
сострадание,чемлюбовь; потом он сказал, что хочет женитьсянаней, как
только кончится война, С усталой улыбкой Кристина пропустила егослова мимо
ушей; о том, что война когда-нибудь кончится, она и думать не осмеливается.
1919год,ейдвадцать один. Действительно,война окончилась, ноне
нужда. Раньше онаприкрывалась лавинамираспоряжений, коварнотаилась под
бумажными пирамидами свежеотпечатанных банкнотов и облигаций военных займов.
Теперь она выползла, со впалымиглазами, ощерив рот, голодная, нахальная, и
пожираетпоследниеотбросы военныхклоак. Как из снеговойтучисыплются
единицы снулями, сотни тысяч, миллионы, но каждая снежинка,каждая тысяча
таетнагорячей ладони. Покаты спишь,деньгитают;покапереобуваешь
порванные туфли на деревянных каблуках, чтобы сбегать в магазин,деньги уже
обесценились;всевремя куда-нибудь бежишь, и всегда оказывается, чтоуже
поздно.Жизньпревратиласьвматематику, сложение,умножение,какой-то
бешеный круговорот цифр ичисел, и этот смерч засасывает последние вещицы в
свою ненасытную пасть: золотую брошь с грудиматери, обручальноекольцос
пальца, камчатную скатерть. Но, сколько ни кидай, все напрасно, не спасает и
то, что до глубокой ночи вяжешь шерстяные свитераи что все комнатысдаешь
жильцам,асамимприходитсяспатьвкухневдвоем.Толькосон -вот
единственное, чтоеще можно себепозволить, единственное,что не стоит ни
гроша; в поздний час вытянуть на матраце свое загнанное, похудевшее, все еще
девственноетело и на шесть-семьчасовзабытьобэтомапокалипсическом
времени.
Потом1920-1921годы. Ейдвадцатьдва,двадцатьтри.Расцвет
молодости, так ведь этоназывается, но ей никто об этом неговорит, а сама
она не знает. С утра до вечера лишь одна мысль - как свести концы с концами,
когда денегвсеменьше именьше? Чуточку, правда, полегчало: дядя еще раз
помог, самолично навестил своего приятеля (компаньонапокарточнойигре),
служившего впочт-дирекции, ивыклянчилу негодля Кристинывакансиюв
почтовойконтореКляйн-Райфлинга,захолустноговиноградарскогосела;
вакансия не ахти какая, новсеже справом на постоянную должностьпосле
кандидатскогосрока, хотьчто-тонадежное. Наодногочеловекаскудного
жалованьяхватилобы,но посколькувдомеу затя для матери места нет,
Кристина вынуждена взять ее к себе и все делить на двоих. По-прежнему каждый
день начинается сэкономии и кончаетсяподсчетами. На счету каждая спичка,
каждоекофейное зернышко, каждаящепотка муки. Но все-таки дышатьможно и
можно существовать.
Затем1922, 1923,1924годы-ейдвадцатьчетыре, двадцать пять,
двадцатьшесть.