– Да! – Синие глаза радостно блеснули. – Объясните Уайрингу почему.
– При пожаре они разбегались бы во все стороны. Вместо этого они…
– Ждут команды вернуться в школу, да. – Но тут она повернулась к Уайрману, и я увидел другую женщину, испуганную. – Я опять назвала тебя не так?
– Все нормально, мисс Истлейк, – и он поцеловал ее в висок, нежно, отчего понравился мне еще больше.
Она мне улыбнулась. Будто солнце выскользнуло из-за облака.
– Пока человек обращается к другому по фамилии, он знает… – Но она потеряла ход мысли, и улыбка начала таять. – Он знает…
– Пора смотреть Опру, – возвестил Уайрман и взял ее за руку.
Вдвоем они развернули ходунки, и она, тяжело ступая, но на удивление быстро направилась к двери в дальнем конце комнаты. Уайрман шел сзади, не спуская с нее глаз.
В телевизионной комнате главенствовал «самсунг» с большим плоским экраном. В другом конце стояла дорогая аудиосистема. Я не обратил внимания ни на телевизор, ни на звуковую систему. Я смотрел на рисунок в рамке, который висел над полками с компакт-дисками, и на несколько секунд забыл, что нужно дышать.
Рисунок был карандашный, расцвеченный лишь двумя красными линиями, вероятно, выполненными обычной шариковой ручкой, какой учителя правят в тетрадках домашние задания и выставляют отметки. Эти линии прочертили вдоль горизонта, чтобы показать закат. Их вполне хватило. Гениальному лишнего не нужно. Это был мой горизонт, тот самый, что я видел из окна «Розовой малышки». Я знал это точно так же, как знал и другое: Дали слушал, как шуршат перекатываемые водой ракушки, когда превращал чистый лист бумаги в то, что видел глаз и истолковывал мозг. По горизонту плыл корабль, возможно, танкер. Как знать, может, тот самый, который я нарисовал в мой первый вечер, проведенный в доме 13 по Дьюма-Ки-роуд. Стиль, разумеется, не имел ничего общего с моим, но в выборе объекта на горизонте мы совпали.
Под рисунком Мастер небрежно расписался: Salv Dali.
Элизабет воспользовалась пультом дистанционного управления, чтобы заглушить доктора Фила, потом протянула мне книгу, на которой лежал пульт. В ее глазах читались смирение и надежда.
– Уайрман говорит, что вы как-нибудь придете и почитаете мне, Эдмунд. Это правда?
Иногда приходится принимать решения мгновенно, и тогда я его принял. Решил не смотреть на Уайрмана, сидевшего слева от Элизабет. Проницательность, которую она продемонстрировала у стола с фарфоровыми статуэтками, уходила, даже я мог это заметить, но я подумал, что осталось ее еще очень и очень много. Взгляд, брошенный на Уайрмана, подсказал бы Элизабет, что для меня ее просьба – новость, и она бы огорчилась. А я не хотел ее огорчать. Отчасти потому, что она мне понравилось, а кроме того, я подозревал, что на ближайшие год-два жизнь заготовила ей достаточно огорчений. И скоро она станет забывать не только имена.
– Мы об этом говорили.
– Может, вы прочитаете мне одно стихотворение сегодня. По вашему выбору. Мне так этого недостает. Я могу обойтись без Опры, но жизнь без книг скудна, а без поэзии… – Она засмеялась. В смехе слышалась растерянность, от которой у меня защемило сердце. – Все равно что жизнь без картин, или вы так не думаете? Не думаете?
В комнате вдруг стало очень тихо. Где-то тикали часы, но более я ничего не слышал. Уайрман мог бы что-то сказать, но молчал. Элизабет временно лишила его дара речи, невинный трюк, когда дело касалось этого hijo de madre.
– По вашему выбору, – повторила Элизабет. – Или, если вы действительно сильно задержались, Эдуард…
– Нет, – ответил я.
– Нет, все нормально. Я никуда не тороплюсь.
Книга называлась просто «Хорошие стихи». Составил ее Гаррисон Кайллор, который, если бы баллотировался, возможно, стал бы губернатором в той части Америки, из которой я перебрался во Флориду. Я открыл книгу наобум и попал на стихотворение некоего Фрэнка О’Хары. Короткое, то есть уже, по моему разумению, хорошее. Я начал читать вслух:
Вот тут со мной что-то произошло. Голос дрогнул, слова стали расплываться, будто слово «вода», слетевшее с губ, способствовало ее появлению в глазах.
– Извините. – Я вдруг осип. Уайрман озабоченно посмотрел на меня, но Элизабет Истлейк улыбалась мне. Словно очень хорошо меня понимала.
– Все нормально, Эдгар. Поэзия иногда действует на меня точно так же. Истинных чувств стыдиться не нужно. Мужчины не симулируют судорог.
– Не прикидываются страдальцами, – добавил я. Голос мой, похоже, принадлежал кому-то еще.
Она ослепительно улыбнулась.
– Этот человек знает Дикинсон, Уайрман!
– Похоже на то. – Уайрман пристально смотрел на меня.
– Вы закончите, Эдуард?
– Да, мэм.
Я закрыл книгу.
– Это все.
Элизабет кивнула.
– А какой был лучшим из ваших дней, Эдгар?
– Может, эти, – ответил я. – Я надеюсь. Она вновь кивнула.
– Тогда я тоже буду надеяться. Человеку разрешено надеяться. И вот что, Эдгар…
– Да, мэм?
– Я хочу быть для вас Элизабет. Становиться мэм в конце жизни – это не для меня. Мы понимаем друг друга?
Теперь кивнул я.
– Думаю, понимаем, Элизабет.
Она улыбнулась, и слезы, которые стояли в ее глазах, упали. Потекли по старым и испещренным морщинами щекам, но сами глаза оставались юными. Юными.
– Послушай, ты уж меня извини, – начал Уайрман. – Я собирался предупредить тебя об этом, честное слово.
– Расслабься, Уайрман.
Он кивнул, но по-прежнему не смотрел на меня. Не отрывал глаз от Залива.
– Я только хочу, чтобы ты знал – я ей ничего не обещал. Но она… впадает в детство. Ее предположения, как и у детей, основываются на том, что она хочет, а не на фактах.
– И она хочет, чтобы ей читали.
– Да.
– Поэзия на кассетах и компакт-дисках ее не устраивает?
– Нет. Она говорит, что разница между записанным стихотворением и прочитанным вживую такая же, как между грибами консервированными и свежими. – Он улыбнулся, но по-прежнему не смотрел на меня.
– Почему ты не читаешь ей, Уайрман?
– Потому что больше не могу, – ответил он, не отрывая глаз от воды.
– Больше не… почему?
Он задумался над моим вопросом, покачал головой.
– Не сегодня. Уайрман устал, мучачо, а ночью она проснется. Проснется и начнет спорить, ничего не соображая, в полной уверенности, что она в Лондоне или в Сен-Тропе. Я вижу признаки того, что так и будет.
– Как-нибудь скажешь мне?
– Да. – Он вдохнул носом. – Если ты можешь рассказать о себе, пожалуй, я могу ответить тем же, хотя меня это не радует. Ты уверен, что доберешься сам?
– Абсолютно, – ответил я, хотя бедро вибрировало от боли, как большой мотор.
– Я бы отвез тебя на гольф-каре, действительно отвез, но когда она в таком состоянии (по терминологии доктора Уайрмана – на пути от здравомыслия к слабоумию)… у нее может возникнуть желание помыть окна, или вытереть пыль с полок, или пойти без ходунков.