– Эдгар, нет сомнений в том, что вы станете очень хорошим соседом, я это точно знаю, но вы должны принять меры предосторожности. Я думаю, у вас есть дочь, и мне представляется, что она вас навещала. Не так ли? Вроде бы я помню, как она махала мне рукой. Симпатичная блондинка? Я могу путать ее с моей сестрой Ханной (есть у меня такое, я знаю, что есть), но в данном случае я, вероятно, права. Если вы собираетесь здесь задержаться, Эдгар, вы не должны больше приглашать сюда дочь. Ни при каких обстоятельствах. Дьюма-Ки – небезопасное место для дочерей.
Я стоял, глядя на автоответчик. Небезопасное. Раньше она говорила – несчастливое, или по крайней мере я помнил, что говорила. Означали ли эти два слова одно и то же?
– И ваша живопись. Есть еще проблема с вашей живописью. – В голосе слышались извиняющиеся нотки, она уже чуть сильнее задыхалась. – Негоже говорить художнику, что делать, и однако… ох, черт… – И она зашлась в хриплом кашле многолетнего курильщика. – Прямо об этом говорить не любят… может, никто не знает, как говорить об этом прямо… но вы позволите дать вам совет, Эдгар? От того, кто только оценивает, тому, кто творит? Вы мне позволите?
Я ждал. Автоответчик молчал. Я подумал, что, возможно, закончилась пленка. У меня под ногами ракушки тихонько шептались. Словно делились секретами. «Пистолет, фрукт. Фрукт, пистолет». Потом Элизабет заговорила вновь.
– Если люди, которые управляют «Скотто» или «Авенидой», они предложат вам выставить ваши работы, и я настоятельно советую вам сказать «да». И для того, чтобы другие могли ими насладиться, но главное, чтобы как можно быстрее вывезти их с Дьюмы. – Она глубоко вдохнула, словно готовилась завершить какую-то тяжелую работу.
– Не накапливайте их. Вот мой совет, самый благожелательный и без всякой… всякой личной заинтересованности. Накапливать здесь произведения искусства все равно что слишком долго заряжать аккумулятор. Он может взорваться.
Я не знал, правда это или нет, но смысл уловил.
– Я не могу объяснить вам, почему так следует поступить, но так надо. – Она продолжала говорить, а меня вдруг осенило: насчет «не могу объяснить» она лжет. – И, конечно же, если вы верите в искусство ради искусства, само написание картины – это важно, не так ли? – Голос ее стал таким вкрадчивым. – Даже если вам не нужно продавать картины, чтобы заработать на хлеб насущный, разделить плоды своих трудов… показать картины миру… конечно же, художники не относятся к этому с безразличием, не правда ли? Они готовы поделиться?
Откуда я мог знать, что важно для художников? Только в этот день я узнал, что готовую картину нужно покрывать консервантом. Я был… как там меня назвали Наннуцци и Мэри Айр? Американским примитивистом.
Еще одна пауза. А потом:
– Думаю, на этом я закончу. Я сказала все, что хотела. Пожалуйста, подумайте над моими словами, если вы собираетесь остаться здесь, Эдуард. И я с нетерпением жду того дня, когда вы придете и почитаете мне. Я надеюсь, много стихотворений. Для меня это будет праздник. До свидания. Спасибо, что выслушали старуху. – Она помолчала. – Стол течет. Так и должно быть. Я очень сожалею.
Я прождал двадцать секунд, тридцать. И уже решил, что она забыла положить трубку на рычаг, и протянул руку к клавише «СТОП» на автоответчике, когда снова раздался голос Элизабет. Она произнесла только четыре слова, в которых смысла для меня было не больше, чем во фразе о текущем столе, но от этих слов по коже побежали мурашки, а волосы на затылке встали дыбом:
– Мой отец был ныряльщиком.
Каждое слово прозвучало очень отчетливо, а потом раздался щелчок: трубка легла на рычаг.
«Больше сообщений нет, – раздался механический голос. – Лента записи заполнена».
Я постоял, глядя на автоответчик, подумал о том, чтобы стереть запись, потом решил сохранить и дать прослушать Уайрману. Разделся, почистил зубы и лег в кровать. Я лежал в темноте, чувствуя несильную, но гудящую боль в голове, а подо мной ракушки вновь и вновь шептали последнюю фразу Элизабет Истлейк: «Мой отец был ныряльщиком».
Семейный портрет
Я думал, он поедет со мной к врачу, и мы выясним, что с ним не так. Я думал, он скажет мне, почему выстрелил себе в голову и как после такого человек может выжить. Ответ, впрочем, напрашивался: «Он становится припадочным, и у него масса проблем с чтением». Может, он даже сказал бы мне, почему его работодательница зациклилась на несовместимости острова и Илзе. И самое главное – я надеялся решить, каким будет следующий шаг в жизни Эдгара Фримантла, Великого американского примитивиста.
Ничего этого на самом деле не произошло, во всяком случае сразу. В жизни, конечно, случаются перемены, и конечные результаты иной раз сравнимы со взрывом, но, как в мыльных операх, так и в реальной жизни, к бомбе тянется длинный-предлинный бикфордов шнур.
Уайрман согласился поехать со мной к врачу и «проверить свою голову», но не раньше марта. В феврале, сказал он, и без того много дел. В следующий уик-энд зимние арендаторы (Уайрман называл их «эти месячные», словно речь о менструальных периодах, а не о людях) начинали въезжать в дома, принадлежащие мисс Истлейк, и первыми собирались прибыть те, кого Уайрман больше всего недолюбливал. Джо и Рита Годфри из Род-Айленда, которых Уайрман (а следовательно, и я) называл Злые собаки. Они приезжали на десять недель каждую зиму и останавливались в ближайшем к гасиенде доме. Знаки, предупреждающие об их ротвейлерах и питбуле, выставлялись перед домом. Мы с Илзе их видели. Злой пес Джо, по словам Уайрмана, когда-то служил в «зеленых беретах», и его тон однозначно указывал, что этим все объясняется.
– Мистер Диризко не выходит из автомобиля, когда привозит им корреспонденцию. – Уайрман говорил о толстом и веселом сотруднике Почтового ведомства США, который обслуживал южную часть Кейси-Ки и целиком наш остров. Мы сидели на козлах для пилки дров перед домом Злых собак за день или два до приезда четы Годфри. Подъездная дорожка из дробленого ракушечника блестела влажной розовизной: Уайрман включил разбрызгиватели. – Он оставляет привезенное на земле у почтового ящика, нажимает на клаксон и катит к «Эль Паласио». И разве я его виню? «Нет, нет, Нанетт».
– Уайрман, насчет врача…
– В марте, мучачо, и еще до ид. Обещаю.
– Ты просто тянешь время.
– Не тяну. У меня только один очень тяжелый месяц в году, и это февраль. В прошлый раз меня застали врасплох, но теперь такого не случится. Не может случиться, потому что в этом году мисс Истлейк будет гораздо меньше вникать в разные бытовые проблемы. По крайней мере Злые собаки здесь уже не первый раз, и я знаю, чего от них ждать. Как и от Баумгартенов. Баумгартены мне нравятся. Двое детей.
– Две девочки? – спросил я, думая об уверенности Элизабет в том, что дочерям на остров вход заказан.
– Нет, оба мальчики, которым на лбу следовало бы написать: «МЫ ЭТО СДЕЛАЛИ, НО НЕ СЕРДИТЕСЬ НА НАС». В остальные четыре дома заезжают новенькие. Я могу надеяться, что никто из них не будет крутить всю ночь рок-н-ролл, а днем устраивать пьянки, но каковы шансы, что мои надежды оправдаются?
– Не так, чтобы высокие, но ты можешь надеяться, что они оставят диски с записями «Slipknot» дома.
– Кто такие «Slipknot»? Что такое «Slipknot»?
– Уайрман, тебе лучше не знать.