Проезжая по улице, мы увидели, как в дом прямо перед нами, пошатываясь, ввалился один из тех вечных неудачников, которых как магнитом притягивают всяческие несчастья: его угораздило прыгнуть в протекавшую сквозь деревеньку речку как раз в том месте, куда выбрасывают битое стекло и бутылки. Он был голый и в крови почти с головы до пят, кроме пореза на руке, у него была полностью вскрыта артерия, и ему грозила вполне вероятная смерть от потери крови – что, по словам одного пытавшегося успокоить его родственника, «избавило бы его от многих неприятностей».
Приостановив кровотечение с помощью ремешка, который один из зевак отстегнул от своей ноги, муж спросил, послали ли за хирургом.
– Да, – был ответ. – Хотя вряд ли он придет.
– Почему же?
– Видите ли, он старик и страдает астмой, а идти надо в гору.
Взяв мальчишку в проводники, мой муж помчался к дому хирурга, находившемуся на расстоянии около трех четвертей мили. Там он увидел выходящую из дома тетю раненого парня.
– Он идет? – поинтересовался муж.
– Ну, он не сказал, что не придет.
– Надо сказать ему, что парень может изойти кровью.
– Я сказала.
– А он что?
– Только «Черт его побери, а мне-то что за дело?».
Кончилось тем, что он послал одного из своих сыновей, который, не имея хирургического образования, сумел сделать необходимые перевязки и припарки. Отговорка по поводу самого хирурга состояла в том, что «ему почти восемьдесят, он слегка в маразме, и у него около двадцати детей».
В толпе сторонних наблюдателей наименее потрясенным выглядел брат пострадавшего. Пока тот лежал в луже крови на каменном полу и вопил от боли в руке, его стоический родственник хладнокровно стоял, покуривая черную трубку, и так и не произнес ни единого слова сочувствия или сожаления.
С населением до середины семнадцатого века обращались грубо и жестоко, в соответствии с дикими обычаями, господствовавшими на подступах к дремучему лесу, с обеих сторон покрывавшему склоны холмов. Мужчинам и женщинам, повинным в самых незначительных проступках, головы секли без суда и следствия, порождая тем самым упорное безразличие к жизни человека, впрочем, не всякого. Дороги были так плохи, что даже около тридцати лет назад между деревнями почти не было сообщения, и единственное, что все же удавалось сделать, это в срок доставлять промышленные изделия на рынок тканей. В маленьких домиках на дальних косогорах или в уединенных жилищах мелких вельмож совершались преступления, о которых практически никто и не узнавал, по крайней мере они не сопровождались широким народным возмущением, требующим правосудия. Следует помнить, что в ту эпоху не существовало сельской полиции, а горстка судей, которых никто не контролировал и которые, как правило, состояли друг с другом в родстве, были в целом весьма терпимы к эксцентричному поведению и закрывали глаза на проступки, подобные тем, совершить которые они и сами были вполне способны.
Мужчины, едва достигшие зрелости, рассказывают о своей юности, проведенной в этой части страны, где зимой они ездили по грязи, доходящей до подпруги лошади, где лишь неотложные дела могли побудить их покинуть свой дом и где эти дела сопровождались такими трудностями, которые сейчас, когда на рынки Брэдфорда они отправляются в первом классе скорого поезда, кажутся им совершенно нереальными. Например, один фабрикант вспоминает, как не более чем двадцать пять лет назад ему нужно было вставать зимним утром ни свет ни заря, чтобы поспеть в Брэдфорд с огромным фургоном, груженным шерстяными товарами его отца: этот груз упаковывался ночью, но утром, до того, как тяжелый фургон мог двинуться в путь, вокруг него собиралась большая толпа, и под всполохи фонарей обследовались лошадиные копыта, затем кому-нибудь приходилось на четвереньках ощупывать то здесь то там, и непременно надо было постукивать посохом вдоль длинного, крутого и скользкого обрыва, чтобы определить, где лошади могут пройти безопасно, пока не достигнут относительно ровной главной дороги с глубокими колеями.
Всадники ездили по верхним болотам, следуя по пятам за вьючными лошадьми, доставлявшими посылки, багаж или товары из одного городка в другой, между которыми не было проезжей дороги.
Но зимой все эти передвижения были невозможны по причине того, что на ледяной возвышенности снег лежал крайне долго. Я была знакома с людьми, которые, путешествуя на почтовых через перевал Блэкстоун, застряли из-за снегопада на неделю или десять дней на маленьком постоялом дворе у самой вершины и вынуждены были отмечать там Рождество и Новый год. Когда запас продуктов, рассчитанный на потребление хозяина и его семейства, истощился из-за нашествия нежданных гостей, они начали поглощать индеек, гусей и йоркширские пироги, которыми была нагружена почтовая карета. Когда и эти запасы подходили к концу, их вызволила из плена удачно подоспевшая оттепель.
Как бы ни были изолированы горные деревушки, они все же были отрезаны от окружающего мира не до такой степени, как переходящие по наследству из поколения в поколение серые дома, которые можно увидеть то здесь то там в плотных впадинах посреди торфяных болот. Это небольшие жилища, но они отличаются прочностью и достаточно просторны; их обитателям принадлежат окружающие владения. Часто земли были собственностью одной и той же семьи со времен Тюдоров, хозяева эти фактически являются последними представителями мелких землевладельцев, сквайров, которые быстро исчезают как класс по одной из двух причин. Или владелец предается лени и пьянству, что в конечном итоге заставляет его продать имение, или же, будучи более сообразительным и хитроумным, он обнаруживает, что ручей, текущий по склону горы, или же минералы, находящиеся у него под ногами, можно обратить в новый источник дохода, и, оставив прежнюю размеренную жизнь землевладельца с маленьким капиталом, он становится предпринимателем, или начинает добывать уголь, или сооружает каменоломню.
И все же и по сей день можно найти обитателей одиноких, расположенных далеко на возвышенности домов; их существование является достаточным свидетельством того, какая причудливая эксцентричность, какая сила воли, да нет, какая неестественная тяга к преступлению может быть взлелеяна образом жизни, при котором человек редко встречается с себе подобным и при котором общественное мнение – лишь отдаленное и невнятное эхо неких голосов, более отчетливо звучащих лишь за широким горизонтом.
Уединенная жизнь порождает капризы, легко превращающиеся в манию. А сильный йоркширский характер, едва ли укрощенный в результате контактов в шумных «городах и весях», в старину проявлялся в наиболее отдаленных местах в странных причудах. Мне недавно рассказывали о забавном случае, связанном с одним землевладельцем (правда, проживавшим на склоне холма уже в Ланкашире, но по природе и крови похожим на обитателей противоположного склона). Его доход составлял 700 или 800 фунтов в год, а дом его отличался привлекательными старинными чертами, как будто свидетельствующими о знатности его предков. Мой осведомитель был поражен видом этого дома и предложил своему местному гиду подойти поближе, чтобы хорошенько осмотреть его. Последовал ответ: «Лучше не надо. Он начнет ругаться. Он уже подстрелил несколько человек, целясь им в ноги, за то, что они приблизились к его дому». Убедившись после дополнительных расспросов в том, что таков и вправду был обычай этого сквайра, мой знакомый отказался от своего намерения. Мне кажется, что сей дикий помещик все еще жив.
Другой сквайр, более высокого происхождения и обладавший более обширными угодьями – исходя из этого, хочется предположить и лучшее образование, но это не всегда так, – скончался в своем доме в Хауорте всего лишь несколько лет назад. Его самым любимым равлечением были петушиные бои. Оказавшись прикованным к постели из-за болезни, которая, как он понимал, сведет его в могилу, он приказывал приносить петухов в спальню и наблюдал за кровавым зрелищем из своей постели. Когда его состояние ухудшилось и он не мог больше поворачиваться, чтобы наблюдать за схваткой, вокруг него были установлены зеркала таким образом, чтобы он все же мог видеть сражающихся петухов.