— Трэвис…
Он же несет её и молчит; только дышит часто; не останавливается; а девушка слышит, как ревет море, — всё ближе и ближе. Ей холодно в платье из белого бархата.
— Трэвис, тебе тяжело, оно намокло…
Он опускает её на ноги на пляже; Дагни помнит его — днем — белый, словно жемчуг, песок; она не может от страха встать и сидит на нём, мелком и холодном. Трэвис садится рядом.
— Зачем я тебе, Трэвис, милый, скажи…
Трэвис смотрит на море; оно черное-черное; и только в глубине светится, словно там кто-то живет — зажег свечу и сидит ужинает; Дагни старается быть веселой и нежной; но как же страшно: Трэвис сидит спиной и молчит, ветер треплет шарф в красную клетку.
— Трэвис, скажи, — и тянется к нему рукой; кладет на плечо, мокрое и со слоем соли, как камень. Она думала, он вздрогнет, повернется, покраснеет, признается в любви; он разумен, знает Дагни; но Трэвис молчит, словно не слышит, и только незнакомый голос, сильный и страстный, шепчет в Дагни, словно призрак: «Ты думаешь, ты ему нравишься? Как бы не так: понравилась — отпустил бы; мне ли его не знать… Он убить тебя хочет; с собой ко мне взять. А ты хочешь — умирать? быть его невестой на дне моём; смотреть на смерти и жемчуг; девушка в белом бархате…»
— Трэвис, — она поворачивает его к себе и вдруг видит глаза, серые, как свои, черными — с тем же сияньем в глубине; понимает и ползет по песку назад. Трэвис бормочет:
— Я не знаю… Но у неё кожа как бархат… белый бархат… такого нет в море…
И волны обрушиваются на них двоих. «Трэвис! — кричит она, — мы утонем!» — и вдруг губы, руки Трэвиса рядом; и он совсем не мальчик; он знает, чего стоит любовь… жемчугов или жизни… Этого Дагни никогда не расскажет Янусу — он страдает и так; не спрашивает ничего; и Ганс говорит только о погоде и качестве сигар; где-то, в самом мраке, где колдун и кристалл, с Трэвисом Дагни стала женщиной, ночью в белом бархате…
— Трэвис хотел, чтобы она утонула вместе с ним, — Ганс молчит, чиркает в своём блокноте; настоящая кожа; у него много денег. Янус знает, что он не пишет — рисует — профили; тонкие носики и локоны вокруг; тургеневские девушки; Тургенев — любимый писатель Ганса; такого циничного; книги про первую любовь, выворачивающую наизнанку боль.
— Кожа белая, как бархат; такого нет в море… Очень поэтично, — заключает Ганс. Наливает им обоим по джину на палец, разбавляет грейпфрутовым соком. — Я всегда тебе говорил, зря ты его не поместил в специальное заведение. И дом этот — кого угодно сведет с ума вид на одно море…
Утром Янус очнулся и нашел Дагни недалеко от себя; у подножия самой Черной скалы. Песок был в стекле и разбитых вещах, которые он собирал по всему миру. Платье на Дагни было разорвано; висок рассечен. Она пролежала в больнице три дня; а когда вышла, он стоял на крыльце с огромным букетом — красных, как кровь… Дом разбился. Как рождественский стеклянный шар; эти шары так прекрасны, по правде говоря, — внутри домик среди леса, или церковь крошечная; встряхнешь — и закружится крупный снег хлопьями. Что-то унесло морем: шахматный столик с золотыми ножками, розовые лампы; «странно, — сказали люди из страховой компании, — море будто выбирало, что забрать»; Кармен и Маркусу Янус пообещал пенсию. Вот только Трэвиса так и не нашли; ни шарфа, ни пуговицы с пальто; ни следа…
Дагни гуляла по палубе. Заглянула в иллюминатор — стилизацию под него; красное дерево, сверкающая медь, первый класс; и увидела — мужчины пьют; Янус много пил с тех пор. Будто злился; хотел, чтобы это была просто история; просто смерть; просто скандал, который надо заминать и нанимать кузена для рассказов.
Будто злился; хотел, чтобы это была просто история; просто смерть; просто скандал, который надо заминать и нанимать кузена для рассказов. Когда Ганс купил билеты на корабль, Янус закричал: «Ты с ума сошел?! Она только что чуть не утонула…» Дагни взяла его за руку, сказала: «Всё в порядке» «Ты не боишься?» «Нет» «И тебе не нужен психолог, врач, подруга и всё такое?..» «Нет» — и он медленно залился краской, будто цветок распустился; и она поняла, что очень сильно его любит; Ганс усмехнулся — он не улыбался, а усмехался именно; не противно, а так — жалостливо, будто приговаривая: «ах, боже мой, эти люди…» Изабелла же была настоящая красавица; «почему ты вышла за него?»; вот она-то улыбалась, словно небо озарялось фейерверками. Пышногрудая, темноволосая; платья от Версаче; и голос, полный меда: летнего, жаркого, с кусочками воска. «С ним не страшно»; и это главное в жизни — не страшно; как другие чувства, не менее важные, — грусть, радость, счастье, надежность. «Не страшно…» — повторила Дагни, коснулась пальцами перил; скользких от соли, как те, на скале; «у вас не найдется огонька?» «не курю»; молодой человек, нос орлиный, челка светло-каштановая; привлекательный, как хорошо оформленные обложки: книг, дисков с неизвестной музыкой… «А другого?» «Я замужем»; юноша смеется и кладет сигарету обратно в пачку.
— Э, да я вас знаю…
— А я вас нет.
— Нет, нет; конечно, не лично; не думайте о своей памяти плохо. Я журналист, собиратель сплетен; и вот сплетня про вас: Дагни Сибелиус; в девичестве — Григ; актриса театра; хорошая, позвольте заметить, актриса — это уже личное, я видел вас в Уильямсе, «Стеклянном зверинце», — юноша поклонился Дагни, и она рассмеялась его манерности и легкости бытия, — рассталась со сценой, когда вышла замуж — за композитора всех оскароносных мелодий Януса Сибелиуса; путешествует, я так понимаю, вместе с мужем?
— Да, — ответила Дагни, — второй медовый месяц.
— Везет, — сказал юноша, — я и первого-то не протянул; честно-честно; развелись на третьей неделе, где-то в Париже; ужасно романтично… Этот корабль полон знаменитостей; утром на верхней палубе я встретил Изабеллу Аззуро; меццо-сопрано Ла Скала; а вечером здесь всегда гуляет Бекки Бейл; знаете, кто это? — Дагни помотала головой; юноша подумал про себя: «до чего хороша, простая такая, как ангел», а вслух продолжил, словно расписывая товар: — Единственная из пассажиров, кто спасся в жутчайшем крушении «Джесси», — неужели не слышали? сестренка-близнец этого лайнера…
— Когда гуляет?
— Каждый вечер; я всё пытаюсь спросить её, что же она видела, да она шарахается от меня, как все от журналистов, — Дагни рассмеялась и пообещала ему интервью о бывшей театральной карьере; юноша, довольный и влюбленный, отправился спать в свою каюту; «надеюсь, эта красотка не затонет»; а Дагни осталась на палубе; море было ясное, как кофе в чашке; луна отражалась в волнах, словно училась вальс танцевать.
— Прохладно, — сказала она, когда шаги, тихие, как капли, замерли рядом.
— Это хорошо, — ответил нежный девичий голосок. Дагни почувствовала, как рукав простого синего, словно сумерки, платья лег возле её светло-кремового; и спросила самое главное:
— Вы не боитесь воды с тех пор?
Девушка задышала часто; взглянула на Дагни — волосы темно-золотые, ворох осенних листьев; заплетены в косу; линия профиля тонкая и чистая, как умелый рисунок.
— Вы же не журналист?
— Нет; а почему вы так боитесь ответить?
— Я видела чудо; а они хотят сенсации…
— Вы видели море?
Девушка — красивая, но изможденная; нужно много-много витаминов; приблизила свои губы к уху Дагни; и положила жемчужину в раковину:
— Я видела ангела…
— Ангела? — тоже прошептала Дагни; и сердце её заколотилось, влюбленное.