- Ригалета наш… ну, помните, Новиков, со мной в одном классе учится.
- Как же, помню. Но при чем тут он?
- Тут отчасти мы с Андрюшкой были невольной причиной. Андрюша тогда примчался домой: "Учительница у нас мировая - во!" Ну, знаете, как у них, у ребят, принято - "на большой палец". "Володьке Шибаеву, говорит, коньки подарила!" А ему Толя Якушев рассказал, Володя-то сам не болтливый. А у меня как раз Новиков сидел. Потом, в школе уже, на перемене мы стояли у окна и смотрели на каток, по коридору Ирина Петровна проходила. Новиков, будто ее не заметил, нашим девочкам громко так говорит: "Вот вам всем, девчонкам, эта черненькая учительница нравится, Светлана Александровна, а как по-вашему, правильно или нет, когда учитель своим ученикам делает дорогие подарки?" Ирина Петровна с ним потом в учительской говорила, я знаю. Они подошли к дому Седовых.
- Я, пожалуй, не буду заходить, - сказала Светлана. - Вы уж сами маму успокойте, Вадим.
- Да, разумеется. Ведь и не было ничего. Неприятный осадок остался после этого разговора.
Пробовала направить мысли на веселый лад - на статью, которую Вадим готовит для газеты "Правда", на фантастических Андрюшиных злодеев.
"Вот сейчас приду… расскажу все Косте. Как милиционер в школе был… Костя сегодня рано вернется. Поскорее сделать все домашние дела и пораньше лечь спать. Устала!"
У Кости сидели два товарища: Саша Бобров и незнакомый майор. Сидели и дружно дымили в две папиросы и одну трубку.
Какая-то особенная чувствительность сейчас к дыму. Просто в комнате трудно быть - мутит.
Устроила им ужин, а сама даже и есть не могла. Вышла в кухню. Перемыла там все, перечистила. Больше делать нечего в кухне, да и неудобно совсем пропасть из виду - вернулась.
Сидят все трое, очень собой довольные, и один за другим или все враз ядовитые струи дыма из себя выпускают, прямо будто не люди, а паровозы. И форточка открыта, да что в ней толку!
Если бы Саша был один, можно было бы сказать, а при майоре неловко. А майор, кажется, приятный человек и очень интересно рассказывает. Хочется с ними посидеть и послушать. Ведь это еще по фронту Костин товарищ.
Костя про себя всегда мало говорит и очень коротко.
И вот умный, наблюдательный человек вспоминает обо всем вместе пережитом. Видишь Костю его глазами, каким он был, когда еще не познакомились. Ведь совсем еще мальчик был. Почти такой, как Вадим, немногим старше.
- Костя, а помнишь, в сорок втором, как в первый раз танки на нас шли?
- Помню, конечно! Сержант Мережков разъясняет ребятам, что танк для расторопного человека опасности не представляет, есть у него уязвимые места и мертвое пространство, и, если он на тебя попрет, нужно затаиться в окопе, пропустить танк над головой, а потом смело встать во весь рост и ему бутылку с горючей смесью - извини, Светланка! - в зад!
- И ведь отбили атаку, и затаивались в окопе, и поджигали танки, а, Костя? Бутылками поджигали. Нам бы тогда нашу технику современную, правда, Костя?
Саша смотрит и слушает почтительно. Саша перед ними совсем желторотый, ведь он - послевоенный военный.
Столько лет прошло… а до сих пор, как страшный сон - так про войну. И мама, и отец… И про оккупацию… и что Косте опять на фронт…
Еще сон снился на днях, что Надя не за Алешу Бочкарева замуж вышла, а за Костю. И провожает его на станции окружной дороги вместе со своей девочкой. И что девочка ее - Костина дочка. А сама смотрела на них со стороны, как тогда, в сорок пятом году, когда Костя из Германии ехал на Восточный фронт. И Алеша Бочкарев тоже смотрел из окна станции. И вдруг спросил: "Светланка, но ведь у тебя тоже есть ребенок?" Ответила: "Да". И как будто уже есть. Алеша почему-то снял очки. Глаза у него были добрые и грустные. "Светланка, а нам с тобой как теперь быть?" Сказала: "Я не знаю". Костин эшелон отошел, Надя с девочкой уехала на такси. Алеша помахал им вслед рукой, надел очки и сказал бодрым голосом: "Знаешь, Светланка, ты не очень огорчайся. По-моему, это только сон!"
Приснится же глупость такая!
А очень симпатичный этот майор Мережков… Он потом на Дальнем Востоке служил, только недавно перевели, про Корею стал рассказывать. Ведь он был совсем недалеко от границы. И почти все пропустила.
Потом начали про свои служебные дела - и это тоже очень интересно, ведь Костя сам не говорит, а расспрашивать - не знаешь, что можно, что нет. Майор-то, конечно, знает, о чем можно при женах… Что-то смешное вспомнил… Только после каждой фразы - пых-пых! А трубка у него махоркой набита до самых краев - сил больше нет терпеть! Пришлось опять спасаться в кухне, готовить обед на завтра.
Около двенадцати - голоса в передней. Попрощалась с гостями, потом села на диван - и чуть не заплакала. Спать хочется - просто сил нет, а ведь не заснешь!
- Светлана, да ты что?
Прикусила губу.
- Тошнит меня. От дыма.
- Ты что ж не сказала-то? Мы бы… Эх!..
Встал, огляделся.
- Выйди на минуту в коридор.
Схватил столовый нож, вскочил на подоконник - раз! раз! - вспорол все бумажные наклейки, распахнул обе створки окна…
- Ты уйди, уйди - холодно! Умывайся там пока, зубы чисти.
Умывалась. Чистила зубы.
И вспомнила вдруг, как в детстве мама и папа, открывая форточку или окно зимой, говорили:
"Уйди, уйди, Светланка, простудишься!"
А сами оставались в комнате, прибирали там, делали все, что нужно… и, видимо, не могли простудиться. Взрослые не простужаются.
Потом и сама стала взрослой, на перемене говорила ребятам:
"Уйдите, форточка открыта - простудитесь!"
А теперь вот Костя наводит порядок при открытом окне - и простудиться не может.
Минут через пять Костя позвал, заботливый, расстроенный, виноватый:
- Ну пойди, понюхай теперь, посмотри.
Вошла. Понюхала. Посмотрела. Холодно зверски.
Воздух чистый-чистый, не то снегом пахнет, не то весной. А табачный запах где-то самую чуточку… Может быть, в вещах застрял - в платье или в Костиной гимнастерке.
- Ну, как на твой взгляд?
Прижалась щекой к этой гимнастерке.
- На мой взгляд - все очень хорошо!
Костя в коридоре табличку повесил: "Место для курения".
XI
Год переламывается где-то в конце февраля и сначала медленно, потихоньку, рывками, а потом стремительно приближается к весне.
В школу идешь не в сумерках, а при ярком свете солнца. Звенят под ногами хрупкие сосульки. Неторопливо шагают по снегу гордые своей закалкой старшеклассники - без пальто и без шапок.
Драповое пальто пришлось немножко переделать - распустить выточки. Но вообще-то ничего еще не заметно. Кто не знает, говорит:
- А вы, Светлана Александровна, пополнели, вам идет!
Пожалуй, все-таки к концу мая, к экзаменам, будет уже заметно… и это тревожит порой не меньше, чем сами экзамены.
К концу учебного года как-то особенно близки стали ребята, весь класс, и непонятным, жестоким даже казалось слово "конец".
Какой же это конец? Это только начало, только вошла в их жизнь, и они по-настоящему вошли в мою. И вот все кончится через несколько дней, перейдут в пятый класс, жалко их отдавать другим учителям, другому классному руководителю. Для нового человека ребята будут чужие, многие покажутся несимпатичными, оттолкнут от себя. Когда-то еще новый учитель познакомится с ними, приблизится к ним!
А нельзя ли помочь? Осенью, когда начнутся занятия, рассказать поподробнее о каждом бывшем своем ученике… Ну, хоть не о всех, о самых неблагополучных, почему они такие, что я узнала о семье, об условиях, в которых они живут.
Ведь если бы с начала учебного года знать… если бы, например, удосужилась, сходила тогда к Любовь Ивановне, расспросила бы ее… А ведь не пошла бы, пожалуй. Самолюбие? Неужели ревность? Любовь Ивановну завуч всегда ставила в пример.
Хорошо, что с осени будет первый класс. Придут малыши, буду их вести с самого начала, все четыре года.
Нет, все-таки не с самого начала, первую четверть придется, конечно, пропустить. Жаль - они такие трогательные, малыши-новички, именно в первый день, первого сентября.
И только подумала об этом - толкнулся малыш, свой малыш, будто хотел напомнить о себе…
Ирина Петровна во время экзаменов была вездесущей и всеобъемлющей. Противная она, конечно, но надо признаться - организаторские способности и, так сказать, техника педагогическая у нее есть. В основном это про нее, видимо, директор говорил, что у каждого прибора есть своя "поправка", и, если знать поправку, прибором можно пользоваться.
Думается все-таки, что иногда Евгений Федорович эту Иринину Петровнину поправку считает слишком большой.
Как-то он выходил из своего кабинета, а она, поймав его на ходу, семенила за ним по коридору и все убеждала, убеждала… Ясно, в чем убеждала: натянуть потребовалось отметку оплошавшему четверокласснику…
В коридорах было уже пусто, директор спешил в класс, на лице его было несвойственное ему выражение досады и как бы даже брезгливости.
- Хорошо, хорошо, - сказал он.
Ирина Петровна даже разрумянилась от волнения, что было тоже ей несвойственно.
Светлана порадовалась, что в ее классе никого за уши тянуть не потребуется, вроде все благополучно перейдут.
А ведь трудно ребятам - самое время веселое, когда весна переходит в лето, а тут сиди зубри!
Зато после каждого экзамена бурная радость - тех, конечно, кто сдал. Солидные девятиклассники резвятся, как дошколята, не имеющие ни забот, ни тревог.
Вот двое бегут вперегонки на школьном дворе, а третий, белозубый весельчак, приятель Вадима Седова, отстал и кричит им вслед:
- Ригалете-то что! Ему всюду зеленая улица! Расступается мелкота. Догнал наконец своих у ворот, прицепился, дядя здоровый, к Новикову за курточку сзади и запел:
- За хво-о-стик тетенькин держался!
Новиков отмахнулся, но добродушно. Даже залюбовалась им: лицо разгорелось, здорово бежал - он всегда первым.
По улице спокойно пошли.
Прошлым летом уезжали с Костей на юг. Теперь не уедешь далеко.
Костя уговорил взять путевку в санаторий. Не хотелось одной, но что же делать. Не для себя, для маленького. Ему уже необходим чистый воздух, мамин отдых нужен ему.
Странный это был месяц. Скучновато без Кости, а все-таки хорошо. Никаких обязанностей, никаких хлопот. Поспишь, поешь, почитаешь, пошьешь распашонки. Надоест распашонки шить - чепчик свяжешь.
Вернулась в первых числах августа. В городе пыль, духота.
Костя встретил так, что даже всплакнула немножко.
- Ты что?
- Ничего. Соскучилась без тебя!
Вечером забежал Саша Бобров. Светлана как раз перекладывала из чемодана в комод малышовое приданое.
- Ух ты, сколько нашила! А Тонька моя ничего не покупает, не шьет.
А Тонька у него курносенькая, длинноногая, с вихрами туда и сюда, с переменчивым нравом: и смех близко, и слезы недалеко.
- А Тонька моя утверждает, что ничего не нужно готовить заранее, будто примета есть такая.
- Если уж говорить о приметах, - с важностью пояснила Светлана, - чего-то нужно недокупить. Мы пока решили не покупать кровать и коляску. Ну, и одеяло, конечно: еще неизвестно, какое потребуется - розовое или голубое.
- Книжек разных умных накупила… Ишь ты! "Мать и дитя"…
Светлана вышла в кухню. Когда вернулась, увидела, что Саша листает страницу за страницей, весь поглощен чтением и совсем не слушает Костю.
- Хорошая книжка. Нужная. Светлана, дашь почитать?
- Возьми. Пусть Тоня прочтет.
Он сунул книжку за борт кителя, чтобы не забыть взять с собой.
- Почему Тоня? Я сам прочту. Но где же справедливость, Светлана? "Мать и дитя". Почему нет книжки "Отец и дитя"? Ведь у нас равноправие?
- Нет справедливости, Саша. Да и равноправие - по закону-то оно, конечно, существует, а природа его не всегда признает.
Саша встал, угловатым движением протянул Светлане твердую свою лапищу:
- Ну, я пойду. А то моя Тонька начнет ругаться.
На широкой груди из-за борта кителя торчал уголок книги.
Константин спросил:
- Ты так и на улицу выйдешь, мать и дитя?
- Не тревожьтесь, товарищ капитан, все будет по уставу. - Саша приладил книжку поудобнее и застегнул китель. - Вот и порядок.
- А он у тебя хороший все-таки, - сказала Светлана, когда захлопнулась выходная дверь, - только шалый какой-то.
Тротуары мокрые после дождя, приходится осторожно обходить лужи.
В такую погоду легче, чем во время жары, можно подольше погулять. Доктор говорит - больше двигаться. А двигаться уже трудновато стало, и боишься уходить далеко от дома. Так и ходишь по знакомым улицам: с бульвара в сквер, со сквера, переулком, на площадь.
Как мало ребят в городе! На улице и во дворах необычная тишина. Кто в лагере, кто на дачу или в деревню уехал.
Даже у большого светло-серого дома, где живет половина всех школьников этого района, безлюдно и пусто.
Проскакал вприпрыжку мальчуган лет трех или четырех и скрылся. Нет, опять выбежал из соседних ворот. Славный такой, темноглазый, в синих штанишках, щеки как две половинки яблока. Навстречу промчался, потом перегнал, опять к воротам… Вот опять навстречу бежит.
Мордочка озорная, лукавая, заглянул в лицо снизу вверх, бросил вдруг на ходу одно только слово:
- Пузятая! - и вприпрыжку к серому дому. Светлана даже приостановилась, посмотрела ему вслед. Ах ты маленький обидчик!
А у соседних ворот - громкий смех. Подошла к воротам - два больших парня стоят, не видно их было сбоку.
Один, что поменьше ростом, подтолкнул локтем высокого:
- "Хи-хи! - сказала Ригалета".
Высокий наглым взглядом окинул с ног до головы.
Старый знакомый!
Второй - это Толмачев, подголосок новиковский; они и на переменах вместе, и на катке… Значит, в одном доме живут.
А темноглазый малыш к ним подбежал, они его по головке погладили: так, мол, умница, чему научили, то и сказал, очень смешно вышло!
И вдруг Светлана увидела у ворот еще одного мальчика. Володя Шибаев тут же стоял, немного в стороне, встретился с ней глазами, покраснел чуть ли не до слез, сжал кулаки, шагнул к Леониду…
А те двое на него смотрят с вызовом и любопытством.
Что-то нужно сказать, что-то сделать… Что сказать? Что сделать?
Если бы не к тебе, если бы к другой женщине подослали этого глупыша, нашла бы нужные слова.
Если бы не беречь себя, глупо же волноваться из-за таких пустяков!.. Ведь они и сами какую-нибудь мерзость могут сказать, они и толкнуть могут - кажется, даже они пьяные оба…
И Володя рядом с ними… В классе он самый большой, а рядом с ними кажется невысоким и еще более узкоплечим и худым, чем всегда. Володя только один шаг и сделал - остановился под взглядом Новикова.
А Светлана ничего не сказала. Мимо прошла.
XII
Подъехал к воротам автомобиль. Молодой счастливый отец принимает из рук молодой счастливой матери нарядный сверток, розовый, с белыми кружевами. Чуточку в стороне - нянечка в белом халате несет чемодан и улыбается сочувственной улыбкой. В глубине сада, за цветочными клумбами, - приятное светлое здание с надписью: "Родильный дом".
Это на картине так. А рядом еще картина висит: ребята, уже ясельного возраста, кормят кур, с ними ласковая тетя в белом халате, куры аккуратные, чистенькие, почти стерильные белые куры…
Если надоест разглядывать, можно пересесть на другую скамью и смотреть на противоположную стену. Там симметрично повешены еще две картины такого же ободряющего содержания. Справа - молодой, счастливой, улыбающейся матери белая нянечка подает нежно-голубой сверток. Даже маленькое личико видно, розовое, забавно плачущее, с распахнутым ротиком: час обеда настал. На столике между кроватями - цветок, гортензия. На кроватях заднего плана юные мамочки смотрят и растроганно улыбаются. Кричащий малыш сейчас утешится, все очень благополучно.
На картине слева - трое ребятишек младшего ясельного возраста лежат в ползунках на столике-манеже, над ними подвешены яркие шарики, неизменная нянечка в белом халате забавляет ребят погремушкой.
Художник или те, кто заказывал ему эти картины, как бы желают вбить в головы и сердца всех присутствующих, всех ожидающих, всех, у кого тревожно замирает сердце и дух захватывает от жалости:
"Потерпите! Эти страдания - не безнадежные, страдания жизни, а не страдания смерти, через это надо переступить, а дальше будет уже только радость".
В вечерние часы всегда больше ожидающих, в основном - молодые мужчины и пожилые женщины: потенциальные папы и бабушки. Пожилые женщины, конечно, тоже волнуются, но это волнение ветеранов, умудренных опытом. Мужчины - как новички-ополченцы: преувеличивают опасность, порою недооценивают ее.
В глубине комнаты сидит девушка с длинным носиком, в маленькой будочке, над окном которой надпись: "Справки выдаются"… и т. д. В руках девушки - судьбы всех входящих и ожидающих. На нее с надеждой начинаешь смотреть еще от самой двери. У нее телефон под рукой, и обыкновенный, и внутренний, в самое святая святых, - она знает все.
Но еще раньше, чем спросить девушку в будке, нужно посмотреть на таблицу, висящую у самого входа, справа от лестницы: палата № 1, палата № 2… № 15… И в каждой палате - по нескольку кружков, на кружках фамилии… По правую сторону таблицы под каждой фамилией надпись помельче: "девочка 3200 гр., 48 см." или "мальчик 4300 гр., 51 см". По левую сторону таблицы ни мальчиков, ни девочек нет. "Лебедева С. А." Ничего больше не приписано внизу. Так было и вчера, и третьего дня.
Девушка в будке уже знает многих в лицо. Издали, еще не подойдешь, говорит:
- Ничего пока, товарищ капитан. Да вы не волнуйтесь, все идет нормально.
А разве это нормально - третьи сутки! Когда пришли со Светланкой, один парень привел свою жену. Так под ее фамилией еще вчера утром появилась целая компания: "Мальчик - 2750 гр.", "Девочка - 2400 гр.".
Мелковатый народ, да и что-то есть в этом несерьезное - иметь близнецов. Молодого отца все поздравляют с веселым чувством превосходства: с нами, мол, такое случиться не может. Ничего, радуется себе, доволен. Вчера, говорит, двухместную коляску уже купил.
Пускай близнецы, пускай бы все ухмылялись, на тебя глядя, лишь бы поскорее, лишь бы Светланке было хорошо.
Вчера она подошла к окну, хоть и не полагается, - бледная, под глазами круги, помахала рукой и вдруг исчезла.
Сегодня было совсем как на картине: подъехала "Победа", вышел из нее счастливый отец, передал нянечке чемодан, подождал совсем немного у двери, все на него с таким интересом смотрели. А он-то сияет, раздувается прямо от гордости!
И наконец выходит молодая мать с голубым свертком, а сзади нянечка…
На скамейке напротив, как раз под картиной с ползунками, девочка лет четырех утешает отца:
- Ты, папка, не вешай нос, это даже лучше, что девочка! Мы с ней будем посуду мыть, комнату убирать.
Кому как повезет. Не все желания исполняются. Веселая бабушка сидит, рассказывает соседкам: