Но могу сказать, что да, ее я знаю.
— Ну, не то чтоб знаю… Заходил к ней сегодня.
— Понятно…
Отцу очень любопытно, но он не подает виду, я знаю. Мы с ним не привыкли беседовать по вечерам, рассказывая, как прошел день, что мы делали, с кем встречались. Не то чтобы я собирался скрыть от него встречу с Сигне — просто не было случая о ней рассказать.
— Твой джемпер упал к ней на балкон, когда я снимал джинсы с сушилки. Я спустился за ним. Посидел у нее немного. Она попросила подключить новенький музыкальный центр.
Достаточно. Мелодию, летящую ввысь, и теснящее грудь чувство оставлю при себе.
— Как… мило. Познакомился с соседкой…
При слове «соседка» мы мельком встречаемся взглядами, явно думая об одном: те самые волосы, лоб, нос. Опасно не это воспоминание, а то, что случилось потом: тоннель, скала, тошнота — нет, только не это, только не сейчас. Отец, покашливая, топчется на месте, потом садится на край кровати, кладет джемпер на колени и пытается что-то с него стряхнуть — может быть, только что произнесенное слово, повисшее молчание. Кашляет еще раз.
— А что это за диски?
Я показываю:
— Юсси Бьорлинг.
Отец удивленно усмехается:
— Юсси Бьорлинг, оперный певец?
— Да.
Отец разинул рот и сам того не замечает.
— Ей нравится Юсси Бьорлинг. Она взяла эти диски в библиотеке, а я должен сдать.
Отец медленно кивает:
— Как ее зовут?
— Сигне.
Отец молча глядит на джемпер.
— Ты завтра в школу идешь?
— Да.
— Нормально себя чувствуешь?
— Да.
Он оглядывает мою комнату. Я высматриваю знакомое пятно на стене и впиваюсь в него взглядом.
— Вижу, ты достал саксофон.
В голосе звучит надежда, которую он изо всех сил пытается скрыть.
— Угу.
Мне больше нечего сказать. Сам не знаю, зачем достал саксофон из кладовки и почему не отнес обратно.
Отец встает с кровати, неуверенно теребя в руках джемпер. Потом делает пару шагов к двери и останавливается. Поворачивается ко мне, явно собираясь что-то сказать. Перекатывает слова на языке, делает глубокий вдох:
— Сегодня, когда меня не было дома…
Внутри все замирает. Каменеет. Я не хочу слушать дальше, ничего не желаю знать.
— Я был у…
— Спать хочу, — перебиваю я, не глядя на отца. Решительно кладу пакет и диски на стол, гашу свет, ложусь в постель и закрываю глаза, отвернувшись к стене.
Отец смущенно молчит. Я прекрасно знаю это выражение лица, когда его обрывают на полуслове. Прекрасно знаю, что он чувствует себя дураком. Но ничего не могу с этим поделать.
— Ну, спокойной ночи тогда, — обреченно произносит отец, немного помолчав.
15
В нашей двери есть глазок, «рыбий глаз», искажающий перспективу: если посмотреть через такой глазок прямо на человека, то увидишь огромный нос.
Глядя на мир в глазок, чувствуешь себя трусливым и подозрительным. Это унылое занятие для тревожных людей, которые боятся всего на свете. Такие замкнутые, пугливые типы наблюдают за жизнью соседей из-за двери своей квартиры, да еще составляют график их передвижений, чтобы, не дай бог, не столкнуться ни с кем на лестничной площадке.
Этим я сейчас и занимаюсь: жду, когда мама Анны-растрепыша скроется из виду. Жду, когда внизу хлопнет дверь подъезда.
Я не боюсь. Просто не хочу встречаться с ней, раз есть возможность этого избежать. Спасибо «рыбьему глазу».
16
Солнце припекает, в классе пыльно и жарко, дышать нечем.
Шведский сегодня ведет другая учительница. Она проверяет присутствующих, называя имя за именем. Дожидается ответа, кивает и медленно повторяет имя. С каждым кивком очки соскальзывают с переносицы, она поправляет их указательным пальцем и читает дальше.
У меня болит голова, и эти кивки раздражают. Как и Терес с Андреасом, которые сидят передо мной и все время лапают друг друга.
— Элиас Страндшё.
— Я.
Как только я открываю рот и произношу слово, головная боль усиливается. Учительница кивает, очки соскальзывают.
— Элиас, — медленно произносит она, внимательно глядя на меня и поправляя очки. — Моего деда звали Элиас. Красивое имя. Довольно необычное.
— Хватит! — пищит Терес, уворачиваясь от Андреаса и радостно хихикая.
Был бы у меня пульт управления, я бы убавил громкость и писка этого, и хихиканья. Еще бы мне темную комнату и кровать.
— А я что? Я ничего, — Андреас изображает оскорбленную невинность, продолжая тыкать Терес пальцем.
Я бросаю взгляд на сидящего рядом Тоббе. Он многозначительно качает головой, возмущенно вздыхая.
На перекличку уходит почти пол-урока. Я-то не против: чем короче урок, тем лучше. Головная боль все сильнее, солнце все жарче. Вот бы кому-нибудь в голову пришла гениальная идея открыть окно.
— Интересная вещь — имена, — говорит учительница, обводя взглядом класс. — К сожалению, у нас в Швеции люди почти не запоминают имен.
Она обходит стол и, сев на него, принимается болтать ногами. Лишь бы не задевала пятками стол — от стука я распадусь на молекулы.
— Кто-нибудь запомнил, как меня зовут?
Необычный вопрос. И задан необычно. Не для проверки, не чтобы поставить кого-то на место, не ради придирки. А просто чтобы обратить внимание на явление.
— Какие будут варианты? Не стесняйтесь! — говорит она, кивая, и очки снова соскальзывают вниз.
— Астрид Линдгрен, — тихо, но вполне слышно произносит Антон и смеется над своей потрясающей шуткой.
— Нет уж, подумайте, — отвечает учительница, поправляя очки.
Антон не умеет думать.
— Карина, — предполагает Йенни.
— Близко, но не совсем верно.
— Карин! — выкрикивают Сара и Терес в один голос. От их визга в голове нарастает такая волна головной боли, что А зажмуриваюсь.
— Правильно. Хорошо, — отвечает учительница.
Я подпираю голову ладонями и массирую виски, пытаясь представить, что нахожусь в темной комнате.
Учительница рассказывает о приемах запоминания, о том, как можно мысленно создать образ имени. Что-то пишет на доске — не знаю что. Я сижу, закрыв глаза и массируя виски, боль утихает на несколько секунд — и на том спасибо.
— Прозвища — тоже интересная вещь, — говорит она.
— У нас тут шведский или имяведение? — бормочет Антон.
— А что?
— Просто интересно. У меня по расписанию шведский, а не изучение имен.
Антон оглядывается по сторонам, надеясь, что его выдающуюся реплику оценят по достоинству, но не находит поддержки. Взгляд растерянно бегает по классу.
— Имена — это ведь большая часть языка, — говорит учительница, поправляя очки.
— Но все равно… — отвечает Антон.
«Но все равно». Прекрасный аргумент, когда других нет. Учительницу это, кажется, ничуть не задевает, и она продолжает в том же духе:
— Родители иногда дают детям нелепые прозвища. Моя мама звала меня в детстве «Карин-крольчонок». Однажды она назвала меня так при друзьях. Кажется, мне было тринадцать.