Она сказала, что ее мать была черная.
Норма взвизгнула:
– В каком смысле – черная?
– В таком вот смысле. Чернокожая.
– Чернокожая, как Эмос и Энди?
– Если она обо мне так сильно заботилась, почему тогда бросила? Как она могла?
– Что тут скажешь, – вздохнула Кристина. – Твоя мама была сложным человеком, даже в молодости. Они с Тео оба были не такие, как все. Не в плохом смысле. Просто оттого, что выросли в Вене.
– Чем они занимались в Вене?
– Твой дедушка поехал туда изучать медицину, там он и познакомился с твоей бабушкой.
– Моя бабушка была черной?
– Нет, она немка была, дочь врача, из очень богатой семьи.
– Моя бабушка была черной?
– Нет, она немка была, дочь врача, из очень богатой семьи. Вряд ли дедушка когда-нибудь уехал бы из Вены, если бы не война. У него были зеленые глаза и светлые волосы, но в паспорте все равно писали: «Негр». Не забывай, чернокожих Гитлер ненавидел не меньше, чем евреев.
– Сколько было матери, когда они вернулись?
– Тео уже было лет четырнадцать-пятнадцать, значит, ей десять-одиннадцать. Представляешь, какой для нее это был шок. Они и негров-то настоящих никогда не видели. Тяжело им пришлось. Вчера они прелестные венские детишки, а нынче негритята и живут в квартале для цветных. Но твоя мать была маленькой леди, бегло говорила по-французски и по-немецки, играла на фортепьяно. Они с Тео оба были прекрасно воспитаны. – Кристина улыбнулась – Не то что я. Мне было почти столько же, сколько твоей маме, и мне казалось, она хочет играть и веселиться, но не знает, как это делается. Многие принимали их с Тео за снобов, но это не так, они просто выросли в другой культурной среде. А как они обожали своего отца, ох! Он очень гордился своими детьми.
– Вы его помните?
– О да, доктор Ле Гард и мой отец очень дружили, ходили в один клуб. Много времени вместе проводили. У них был чудесный дом, со вкусом обставленный, входишь туда, бывало, и как будто в другой мир попадаешь. Помню, твои бабушка с дедушкой обожали музыку, у них всегда звучали Брамс, Шуман, Штраус. А какие они устраивали вечеринки! Библиотека у них была – закачаешься, и картины. Они в Европе столько прекрасных живописных работ накупили! Они почти никуда не ходили – зачем, когда есть такой дом.
– Как выглядел мой дедушка?
– О-о, красивый был мужчина, высокий, прямо величавый.
– Понятно. – Дена хотела задать еще один вопрос, но боялась, как бы он не прозвучал обидно. – Ну… а насколько он был темнокожим?
Кристина не обиделась.
– А вот как ты, когда чуть-чуть загоришь. Он был голубой крови.
– Голубой крови?
Кристина засмеялась и перевернула руку ладонью вверх:
– Человек со светлой кожей, настолько светлой, что видны вены. Его мать была светлокожей квартеронкой из Нового Орлеана и вышла замуж за француза. Моя мать тоже была голубой крови. Сестра, Эмили, – белокожая, как ты. Я унаследовала цвет кожи отца, и он, кстати говоря, был отнюдь не рад этому. Стоило мне летом прийти с прогулки хоть немного загоревшей, он ужасно сердился. «Если еще немного почернеешь, – говорил он, – отошлю тебя в Гарлем, будешь жить с черными». Не любил он темной кожи.
– Почему?
– Даже не знаю. Просто не любил. Такой вот он был. Когда я в первый раз привела в дом будущего мужа, отца чуть удар не хватил. «Слишком черный, слишком черный», – говорил он. – Кристина засмеялась. – Но я ни в какую. Наверное, я вышла за него просто назло папе.
– А какой был Тео?
– Тео? О-о, если бывают мужчины-красавцы, то он был таким. Больше походил на мать, огромные карие глаза, длинные ресницы. Я часами могла сидеть и смотреть, как он учится играть на скрипке. – Она бросила в чашку еще кубик сахара. – Но он на меня не глядел, как и на других девушек, насколько я знаю. Только эту скрипку свою и любил.
Дена старалась сохранять спокойствие.
– Если мать моей мамы была чистокровной немкой, а ее дедушка – французом, то сколько же черной крови текло в жилах моей мамы?
– Одна шестнадцатая часть – капля, если вообще существует понятие «черная кровь», а его, разумеется, не существует. Кровь красная или «голубая». Но в те времена капля негритянской крови – уже было на одну каплю больше, чем надо.