– На лице Ру отразилось удивление. – Серьезно, – заверила я его. – Думаю, он считает, что я оказываю разлагающее влияние. Каждую ночь устраиваю шоколадные оргии, проповедуя неумеренность плоти, когда каждый порядочный человек должен находиться в постели, в одиночестве.
Его глаза такого же неопределенного оттенка, как городское небо в дождливую погоду. Когда он смеется, в них мерцают коварные искорки. Анук, доселе сидевшая тихо, как мышка, что было ей отнюдь не свойственно, мгновенно подхватила его смех.
– А ты разве завтракать не хочешь? – пропищала она. – У нас есть pain au chocolat. Круассаны у нас тоже есть, но pain au chocolat вкуснее.
Ру мотнул головой:
– Нет, спасибо.
Я положила на тарелочку кусок пирога и поставила перед ним.
– За счет заведения, – сказала я. – Попробуй. Я сама пеку.
Очевидно, с моей стороны это было неосмотрительное высказывание, ибо он опять замкнулся, улыбка сошла с его лица, сменившись уже знакомым выражением напускного безразличия.
– Я в состоянии заплатить, – с вызовом отвечал он. – У меня есть деньги. – Он вытащил из кармана комбинезона горсть монет, покатившихся по прилавку.
– Убери, – распорядилась я.
– Я же сказал: я могу заплатить, – вспылил он. – Я не нуждаюсь…
Я накрыла его ладонь своей. Он попытался отдернуть руку, но потом встретился со мной взглядом.
– Тебя никто ни к чему не принуждает, – ласково произнесла я, сообразив, что задела его гордость. – Я ведь сама пригласила тебя. – Он по-прежнему смотрел на меня враждебно. – Я всех угощала. Каро Клэрмон. Гийома Дюплесси. Даже Поля-Мари Муската, который выдворил тебя из своего кафе. – Я помолчала, давая ему возможность осмыслить мои слова. – И никто из них не отказался. Почему же ты считаешь себя вправе отвергнуть мое гостеприимство? Или ты какой-то особенный?
И тогда он устыдился своей вспышки. Промямлил что-то невнятно себе под нос. Потом вновь посмотрел мне в глаза и улыбнулся.
– Извини, – сказал он. – Я просто не так понял. – Помедлив сконфуженно несколько секунд, он наконец взял пирог. – Но в следующий раз я жду тебя в своем доме, – решительно заявил он. – И я буду глубоко оскорблен, если ты не придешь.
Потом Ру держался дружелюбно и гораздо свободнее. Какое-то время мы говорили на нейтральные темы, но постепенно наша беседа приняла более откровенный характер. Я узнала, что Ру жил на воде вот уже шесть лет, поначалу один, потом нашел себе спутников. Раньше он был строителем и теперь зарабатывал на жизнь, выполняя ремонтные работы, а летом и осенью убирая урожай с полей. Очевидно, к бродячему образу жизни его вынудили какие-то неприятности, но я понимала, что пытать его об этом не следует.
С появлением моих первых завсегдатаев он тут же собрался уходить. Гийом вежливо поприветствовал его, Нарсисс дружелюбно кивнул, но все же мне не удалось убедить Ру остаться и поговорить с ними. Он запихнул в рот остатки своего пирога и, приняв вид надменного равнодушия, который, как ему казалось, наиболее уместен в присутствии чужих людей, покинул шоколадную.
У двери он, словно опомнившись, внезапно обернулся и сказал:
– Не забудь про приглашение. В субботу, в семь часов вечера. И маленькую незнакомку не забудь привести. – С этими словами он вышел прежде, чем я успела поблагодарить его.
Гийом дольше обычного пил свой бокал шоколада. Нарсисса сменил Жорж, затем Арнольд пришел купить три трюфеля, пропитанные шампанским, – он всегда покупал три трюфеля со вкусом шампанского и при этом виновато тупился, скрывая собственное нетерпение, – а Гийом все сидел и сидел на своем обычном месте, и с лица его не сходило тревожное выражение.
Несколько раз я пыталась разговорить его, но он вежливо отделывался односложными фразами, думая о чем-то своем. Под его табуретом неподвижно лежал вялый Чарли.
– Вчера я беседовал с кюре Рейно, – наконец произнес Гийом, да так неожиданно, что я вздрогнула. – Спросил его, как поступить с Чарли.
Я вопросительно взглянула на него.
– Ему это трудно понять, – продолжает Гийом, как всегда, негромко, но внятно. – Он думает, я упрямлюсь, отказываясь слушать ветеринара. Хуже того, он считает меня глупцом. В конце концов, Чарли ведь не человек. – Он замолчал. Я слышу, как он тяжело сглатывает, пытаясь совладать со своим горем.
– Что, он совсем плох?
Ответ я уже знаю. Гийом смотрит на меня печально:
– Да.
– Понятно.
Гийом машинально нагнулся и почесал у Чарли за ухом. Пес безучастно взмахнул хвостом и тихо заскулил.
– Хороший пес. – Гийом смущенно улыбнулся мне. – Кюре Рейно неплохой человек. Он не хотел быть жестоким со мной. Но сказать так… в таких выражениях…
– Что он сказал?
Гийом пожал плечами.
– Что я из-за своего пса стал всеобщим посмешищем. Что ему все равно, как я живу, но нужно быть круглым идиотом, чтобы нянчиться с собакой, будто это дитя малое, и тратить деньги на бесполезное лечение.
Во мне заклокотал гнев.
– Какая мерзость!
Гийом покачал головой.
– Просто ему трудно это понять, – повторил он. – Он не любит животных. А мы с Чарли уже так давно вместе…
У него на глаза навернулись слезы, и он, чтобы скрыть их, резко тряхнул головой.
– Я иду к ветеринару. Вот только допью шоколад. – Его бокал уже двадцать минут как пуст. – Ведь это не обязательно делать сегодня, правда? – В его голосе слышится отчаяние. – Он еще довольно энергичен. И ест лучше в последнее время, я же вижу. Кто может меня заставить?
Теперь он говорит, как капризный ребенок.
– Я пойму, когда придет время. Пойму.
У меня нет слов, которые облегчили бы его страдания. И все же я попыталась помочь. Я нагнулась и стада гладить Чарли. Под моими подвижными пальцами только кожа да кости. Некоторые смертельные болезни поддаются лечению. Разогревая пальцы, я осторожно ощупываю больное место, мысленно рассматриваю его. Опухоль увеличилась. Я понимаю, что Чарли обречен.
– Это твой пес, Гийом, – говорю я. – Тебе виднее.
– Совершенно верно. – Его лицо на мгновение просветлело. – Лекарства снимают боль. Он больше не скулит по ночам.
Я вспомнила мать в последние месяцы ее жизни. Мертвенно-бледное лицо, обесцвеченная кожа, плоть тает с каждым днем, обнажая хрупкую красоту выпирающей кости. Лихорадочный блеск в глазах – Флорида, дорогая, Нью-Йорк, Чикаго, Большой каньон… мы столько всего еще не видели! – слезы украдкой по ночам. «Когда-то нужно остановиться, – уговаривала я ее. – Это бессмысленно. Ищешь себе оправдание, ставишь перед собой краткосрочные цели, лишь бы дожить до конца недели. Потом понимаешь, что страдаешь-то прежде всего от того, что уже окончательно утратила чувство собственного достоинства. И понимаешь, что нужно сделать передышку».
Ее кремировали в Нью-Йорке, пепел развеяли над гаванью. Почему-то нам всегда кажется, что мы умрем в собственной постели, в окружении близких нам людей. Забавно. Ведь зачастую случается нечто неожиданное – и ты вдруг осознаешь, что жизнь кончена, и в панике пытаешься умчаться от смерти, хотя на самом деле едва шевелишь руками и ногами, а солнце, раскачиваясь, словно маятник, неумолимо опускается на тебя, как ты ни стараешься улизнуть из-под него.