– По крайней мере, не тянуть до прошлой ночи.
Я не знаю, как его утешить, да думаю, он и не нуждается в моих словах утешения. Ему просто хочется высказаться. Не желая оскорблять его горе штампами, я промолчала. Гийом доел вафли и опять улыбнулся – той же душераздирающей восковой улыбкой.
– Как это ни ужасно, – вновь заговорил он, – но у меня такой аппетит. Будто целый месяц не ел. Только что похоронил своего пса, а готов съесть… – Он смущенно умолк. – По-моему, это кощунство. Все равно что есть мясо в Великую пятницу.
Арманда хохотнула и положила руку на плечо Гийому. На его фоне она кажется очень сильной и уверенной в себе.
– Пойдем со мной, – скомандовала она. – У меня есть хлеб, rillettes и замечательный камамбер. Ждут не дождутся, когда их съедят. Да, и вот еще что, Вианн… – властно обратилась она ко мне, – положи мне в коробку этих своих сладостей. Вафли в шоколаде, кажется? В большую коробку.
Это, по крайней мере, в моих силах. Может, хоть сладостями утешу человека, потерявшего своего лучшего друга. Украдкой я кончиками пальцев прочертила на крышке коробки магический знак – знак, отводящий беду и сулящий удачу.
Гийом попробовал протестовать, но Арманда осадила его:
– Чепуха. – Ее тон не допускал возражений, энергия била из нее через край, и Гийом, истерзанный щуплый человечек, сам того не желая, заметно приободрился. – Все равно – что тебе делать дома? Будешь сидеть в одиночестве и горевать? – Арманда решительно тряхнула головой. – Нет уж, дудки. Давненько мне не случалось развлекать благородного мужчину. Уж не откажи в таком удовольствии. К тому же, – добавила она задумчиво, – мне нужно кое-что с тобой обсудить.
Арманда настойчиво идет к своей цели. Для нее это дело принципа. Упаковывая коробку вафель в шоколаде, перетягивая ее длинными серебристыми лентами, я наблюдаю за ними. Гийом уже отреагировал на ее тепло. На его лице отражаются смущение и благодарность.
– Мадам Вуазен…
– Арманда, – поправляет она его. – Когда меня называют «мадам», я чувствую себя дряхлой старухой.
– Арманда.
Одержана еще одна маленькая победа.
– И это тоже можно оставить. – Аккуратными движениями она освобождает его запястье от поводка. Ее грубоватая забота не раздражает. – Незачем таскать на себе бесполезный груз. Это ничего не изменит.
Арманда повела Гийома к выходу. В дверях она обернулась и подмигнула мне. На меня вдруг накатила волна пронзительной любви к ним обоим.
В следующую секунду они исчезли в темноте.
Спустя несколько часов мы с Анук еще не спим. Лежим каждая в своей кровати и смотрим на медленно проплывающее в окне небо. После визита Гийома Анук весь вечер хранила серьезность, не выказывая своей обычной безудержной жизнерадостности. Дверь между нашими спальнями она оставила открытой, и я со страхом жду неизбежного вопроса, который сама задавала себе ночами после смерти матери. Ответа на него я не знаю до сих пор. Однако этот пугающий вопрос так и не прозвучал. Но глубокой ночью, когда я уже решила, что дочь давно спит, она вдруг залезла ко мне в постель и сунула в мою ладонь свою холодную ручонку.
– Матап? – Она знает, что я не сплю. – Ты ведь не умрешь, правда?
Я тихо рассмеялась в темноте и ответила с лаской в голосе:
– Все когда-нибудь умирают.
– Но ты ведь еще долго не умрешь? – настаивает она. – Будешь жить много-много лет, да?
– Хотелось бы надеяться.
– О. – Осмысливая мои слова, она удобнее устраивается на кровати, прижимается ко мне.
– Мы живем дольше, чем собаки, да?
Я подтверждаю. Она вновь о чем-то задумалась.
– А где, по-твоему, теперь Чарли, татап?
У меня наготове много лживых объяснений, которые успокоили бы ее, но сейчас я не могу ей лгать.
– Не знаю, Нану. Мне нравится думать, что все мы возрождаемся. В новом организме – не старом и не больном. А может, в птице или в дереве. Но этого никто точно не знает.
– О, – с сомнением протянула она тоненьким голоском. – Даже собаки?
– Почему бы нет?
Это красивая сказка, фантазия. Порой я увлекаюсь ею, как ребенок своими собственными выдумками. В лице моей маленькой незнакомки вижу экспрессивные черты матери…
– Значит, мы найдем Гийому его пса, – оживляется Анук. – Прямо завтра же. Тогда он перестанет грустить, да?
Я пытаюсь объяснить, что не все так просто, но она настроена решительно.
– Обойдем все фермы и выясним, у каких собак есть щенята. Думаешь, мы сумеем узнать Чарли?
Я вздыхаю. Казалось бы, я уже должна привыкнуть к ее замысловатой логике. Своей убежденностью она так живо напомнила мне мать, что я едва сдерживаю слезы.
– Не знаю.
– А Пантуфль узнает, – не сдается она.
– Спи, Анук. Завтра в школу.
– Он узнает его. Я точно знаю. Пантуфль все видит.
– Тсс.
Наконец я услышала, что ее дыхание выровнялось. Спящее личико дочери обращено к окну, и я вижу на ее мокрых ресницах отблеск мерцающих звезд. Если бы только я могла быть уверена, ради нее… Но на свете нет ничего определенного. Колдовство, в которое столь безоговорочно верила моя мать, в конечном итоге не спасло ее; ничего из того, что мы делали вместе, нельзя объяснить обычным совпадением. Не так все просто, говорю я себе. Карты, свечи, благовония, заклинания – это всего лишь детский трюк, чтобы изгнать темноту. И все же мне больно при мысли, что Анук будет огорчена. Во сне ее личико так спокойно и доверчиво. Я представляю наш завтрашний бессмысленный поход в поисках щенка, в которого переселился дух Чарли, и во мне растет возмущение. Не следовало говорить ей то, что я не способна доказать…
Стараясь не разбудить дочь, я осторожно соскальзываю с кровати. Голыми ногами бесшумно ступаю по гладким холодным половицам. Дверь тихо скрипнула, когда я открыла ее. Анук пробормотала что-то во сне, но не проснулась. На мне лежит ответственность, убеждаю я себя. Сама того не желая, я дала обещание.
Вещи матери по-прежнему в ее ящичке, упакованы в сандаловое дерево и лаванду. Карты, травы, книги, масла, ароматизированные чернила, которые она использовала для гаданий, заклинания, амулеты, кристаллы, разноцветные свечи. Я редко открываю этот ящичек, разве что свечи иногда достаю. Он источает острый запах утраченных надежд. Но ради Анук – ради Анук, так живо напоминающей мне ее, – я должна попытаться. И я сама себе немного смешна. Мне следовало бы уже давно спать, набираться сил для завтрашнего нелегкого дня. Но перед глазами неотступно стоит лицо Гийома. Слова Анук лишают сна. Опасное это дело, в отчаянии твержу я себе. Вновь принимаясь за почти забытое ремесло, я лишь усугубляю в себе чувство исключительности, мешающее нам остаться здесь…
Некогда привычный ритуал, которым я столько лет пренебрегала, вспомнился неожиданно быстро. Очерчиваю круг – стакан воды, тарелка с солью, горящая свеча на полу… И мне сразу становится спокойней на душе, будто я возвратилась в те дни, когда всему было простое объяснение. Я сажусь на пол, скрестив ноги, закрываю глаза и искусственно замедляю дыхание.
Моя мать обожала колдовские обряды и заклинания. Я же исполняла их с неохотой. Ты слишком скованна, с насмешкой укоряла она меня. Сейчас я, наверно, испытываю те же чувства, что и она, – глаза закрыты, на пыльных подушечках пальцев ее запах.