Дополз до первой хаты и осел, на пороге свалился - так ударил в голову хлебный дух. Заплакал. Заплакал, суки! А вам все еще мало. Партизаны еще вам нужны, доиграетесь!..
- Хлеб у тебя не пересидит, хозяюшка? Кто у них тут хозяйка? Ага, вот эта, в белой кофточке. На руках малое, и она не сидит, а возле своего мужика стала, так ей смелее. Дернулась идти и тут же на дядьку глянула.
- Ладно, тетка, я горячего хлеба не ем. Мне одна старуха на всю жизнь объяснила: живот спечется, и хана!.. А я все живой. Выходила, спасибо ей, старухе. Вы тут молодцы, не голодали, хлебный дух не выводился.
- Усяк бывало, по-разному.
О, ты и говорить умеешь, дядя! Жадно сосет окурок, будто сейчас из губ у него выхватят, скоро усы затрещат, обсмолит. Надымарил - один за колхозное собрание. Сколько же тебе, дядя? Лет тридцать, хотя и замаскировался бородой, самый бандит. А такой невиноватый, такой колхозник - ничего и никого, он только покурит, он подымит! Так бы и вцепился, так и вцепился бы! Сиди, дядя, пока не побрызгал за тебя, на горячего, вот из этой штуки. Дмитро хитер, но и Тупига не дурак - слышал такое?.. Стать вот там. Пройти туда-сюда, прогуляться, а стать там. Чтобы и на кровати, и под кроватью, и на печке... Гад француз, сколько же ты насобирал их? Глазенки, глазенки из-за бабьих плеч да пятки черные, как у ежика...
Что, что у тебя там?.. Снова забеспокоился дядька. Цигарка, огонь в зубах, а он баночку от гуталина достал, перетирает самосад пальцами. Или гостю предложишь? Нет времени с тобой тут раскуривать! Тебе, может, и некуда спешить, а у нас расписание, начальство ждет.
- У вас тут на стенке целый колхоз.
Под стеклом - и даже в рамке! - большущая икона родни. И все такие серьезные, таращатся, как на пулемет! Бабы, мужики - все в новых рубахах, а один, молодой, даже в шляпе.
- Говорю, родни у вас, как у буржуя!
Говори не говори, молчат и смотрят неподвижно, как с карточки. Не кричишь, не наставляешь пулемет, но эти бабы - такой народ, заранее все чувствуют. Ожила вдруг хозяйка, даже зарумянилась, а глаза неподвижные.
- Ага, я сейчас, я сейчас хлеб вам достану.
Почувствовала, что гостю уже нечего делать. Сейчас, она сейчас! Побежит и отдаст хлеб, а ты уходи от ее детей. И другие бабы на нее все посматривают, от нее чего-то ждут. Толковая, наверно, молодка. Во, какая белая да чистая рубаха на мужике. Ухоженный. Ишь, чмур, пристроился! Люди кровь проливают, а он греется возле молодицы. Надел белую рубаху, и его не трожь. С него и начать. Вот удивится. Глаза у них всегда делаются удивленные-удивленные... Следи, следи, все равно не уследишь. Черт, не то я что-то делаю, заигрался. Даже в животе нехорошо. Француз проклятый!
- Вода у вас хорошая?..
- Ага, колодцы у нас глубокие.
- Да, хорошая, холодная. Глубокие, говоришь?
Сказал ты, дядя, а что сказал, не знаешь. Глубокие - это Доливан любит, штурмбанфюрер. В любой деревне обязательно заглянет в колодец первым делом. Не надо время терять, ямы копать...
- Много мужиков осталось в Борках?
- Да есть! У нас и полиция своя. Немного, правда, но своя.
- Сколько немного?
- Да десять или больше.
- Это на семи поселках? Отвалили, нечего сказать! А ты почему не вступил? Привыкли, чтобы кто-то за вас.
Хозяйка встрепенулась, как курица. Сейчас скажет, что он больной, хворый, неудалый, порченый...
- У него груди слабые.
Ну вот, как по-писаному. И грех и смех с вами. И назлишься, и повеселишься. Вот удивятся француз и его дружок, если я сейчас выйду из тихой хаты. Как вошел, так и вышел - нате вам ваше сало, сачки!
- Ну что молчишь там, старая? Рассказывала бы им про куру-рябу. Столкнут тебя с печи внуки. Сколько их у тебя?
Улеглась по краю печи - это она уже загородила их, она уже их спасает!.. Наперед все знаешь, но почему-то всякий раз тянешь, затягиваешь, рассматриваешь их и им даешь себя рассмотреть. А они слушают твой голос, а сами стараются не прозевать тот момент, самый главный.
. Наперед все знаешь, но почему-то всякий раз тянешь, затягиваешь, рассматриваешь их и им даешь себя рассмотреть. А они слушают твой голос, а сами стараются не прозевать тот момент, самый главный. Молчат, а шепот из всех углов: уходи! уходи! уходи!
На сундуке маленькая, чистенькая, беленькая, хоть в гроб клади, старуха, личико морщинистое, как у Доброскока, она все на окна смотрит, там слушает и других заставляет слушать:
- Ой, детки, стреляють! Ой, четой-то они там? Курой стреляють? Говорит, спрашивает, смотрит, и - так ей хочется поверить, что это курей стреляют. И за тебя боится, будто ты и не полицейский с пулеметом, а тоже с ними и тебе тоже страшно. Заранее все знаешь. Заранее. И они тоже стараются не пропустить момент, когда ты перестанешь кружить перед ними и говорить, говорить... И всегда этот момент неожидан для них. Да и сам всякий раз поражаешься, как все меняется сразу, стоит нажать пальцем. Вот этим пальцем.... Отгрохочет на твоих руках "дегтярь", и все уже по-другому. Лежат, поджав коленки, локти или раскинувшись так, что и захочешь - не придумаешь, и вместе с тобой удивляются, что все-таки произошло... О лампадка у вас, зажгли, значит, знали, что я приду! Бородатый, как колхозник, бог что-то держит в щепоти. Посоли, посоли! А я добавлю...
- Вот так: до бога высоко, Сталин далеко, а немцы тут! Видите, как получилось!
Отступить за стол, подальше, чтобы видеть всех - и тех, что повыше, что за бабку на печи спрятались. Но начать с мужика. А после вернуться и пройтись под кроватью. Хорошо, прямая линия: от дядьки по кровати, сундук, печь, назад тем же путем, и во-от где вы, голубчики! Вот где мы вас нашли! Ну, и много вас тут, под кроваткой?"
Всегда лучше это делать от порога, но печь мешает. Всегда спокойнее, когда дверь спиной чувствуешь. Но тогда печь не твоя, придется прерывать на половине и снова начинать. А те слушают на улице, ждут. Пусть услышат одну очередь, только одну - битте, принимай работу! Это тебе не лягушек потрошить!..
- Что ж вы советские иконы сняли? Спрятали отца и учителя?
- Кого?
Ишь, забыл, уже не помнит, уже не понимает!
- Царские вывесил и думаешь, немцу понравится? А того не знаете, что это Янкель!
- Кто?
- Кто, кто! Христос ваш! Янкель, только крещеный. Но немцы на это не смотрят: крещеный, не крещеный.
Если по совести, так не очень и поймешь их дела с богом, с попами, с церквями. Вроде как и разрешают, даже открыли и там, и там, а сами, когда на политзанятиях выступают, кроют и бога, и евреев одними словами. Немецкий бог называется по-другому, Гитлер его часто в речах поминает: провидение! привидение!.. Черт их там разберет! Зато штурмбанфюрер, если увидит церковь, если где уцелела, готов креститься на радостях. Дерево старое, сухое, краской, олифой пропитанное, горит, как солома. И люди спокойнее себя ведут, легче, охотнее заходят, идут в такое здание, не то что в амбар или в школу. Надеются, что и немцы в бога верят. Верят, да не в вашего...
Все знаешь заранее. А рассчитать, как все получится, чтобы точно знать, не всегда удается. Так и жди, что-то помешает или кто-то. Без спешки надо все рассмотреть, прикинуть, обдумать. Ни разу не было, чтобы без фокусов. Вдруг как проснутся - в окно сиганет, побежит, закричит, и тут уж не до порядка, лупишь, лишь бы осадить панику, свалить в кучу. А то и свой олух что-то не так, по-дурному сделает, взбудоражит, распугает. И тогда свету белому не рад будешь. И кровью, и соплями измажешься. Только злость лишняя. А чего, если подумать, злиться? Сами виноваты, работать не научились. Нужен подход к людям, и все будет чин-чином.
- Ну, а где эти, где мужики ваши? Что ж не держите, бабки, при себе?
- Много вас удержишь! Вот тебя...
О, тут и румяная да круглая есть, не сразу и заметил. И улыбается, пробует улыбаться. Не на того ты нарвалась! Такое с Волосатым может пройти или, еще лучше, с моим вторым номером. Это им хлеб.