Отец былбережлив, - онпоселил меняв
семьемелкого, обремененногозаботами портного; впервые уменяпоявилось
чувство, что я - небогатый,почти бедный гимназистик, которому подобаетпо
одежкепротягиватьножкиискромненькодержатьсявстороне.Ая был
застенчив и отлично понимал, как презирают меня бойкие городскиемолодчики;
о,эти были вездекак дома,и сколькожеони знали,сколько было у них
общего!Не умея сблизитьсясними, я вбил себе вголову покрайней мере
обогнать их в науках, и я стал зубрилкой, я находил некий смысл жизни, некую
месть, некоеторжествовтом, что переходилиз класса в классsumma cum
laude [с похвалой (лат.)], окруженный неприязнью сотоварищей, которые видели
в моем одиноком, тяжелом усердиилишь отвратительный карьеризм. Тем более я
ожесточился, я зубрил своилекции, зажавкулакамиуши, в сухойдухоте от
портновских утюгов,взапахахкухни, гдевечно вздыхавшая женапортного
стряпала какую-тобледную и всегда кисловатую еду. Я учился до одури, яна
ходу шевелил губами, без конца затверживая уроки, - зато каким глубокимбыл
мой тихий триумф, когда я отвечал удоски и садился на место при досадливом
и неприветливом молчании класса! Мне не надо было оглядываться - я ощущал на
себе враждебныевзглядыоднокашников. Этомаленькое тщеславие помогло мне
пройтибезуроначерез кризисы и переломныемоментыюности, я бежалот
самогосебя,заучиваяостроваЗондскогоархипелагаилинеправильные
греческие глаголы.Этоотец вомне склонялся надработой,посапываяот
сосредоточенности и рвения,отец, проводивший большимпальцемпо готовому
изделию: ладносделано, без сучка и задоринки, И вот уже не разобрать букв,
сумерки, в открытоеокно доноситсяиз казармвечерняя зоря; уокна стоит
мальчик с пылающим взором, задыхаясь от прекрасной, полной отчаянияпечали.
О чем печаль? Ах, этомунет названия, онотакнеобъятно и бездонно, что в
немтонутвсеострыеиголочкимелкихобидиунижений,неудачи
разочарований, со всех сторон впивающиесявдушу робкого мальчика. Да, это
уже- матушка,такая полнота любви и скорби.То,где сосредоточенность и
упорный труд, - отец, а это, безбрежно чувствительное,страстнонежное,-
мать, как же совместить, сочетать то и другое в узкой мальчишеской груди?
Одно время был у меня приятель,с которымменя связывала мечтательная
дружба,тобыл деревенский мальчик,старше меня,сосветлымпушкомна
подбородке,удивительнобездарныйинежный; мать посвятилаегобогув
благодарность за исцеление отца, и ему предстояло статьсвященником. Всякий
раз, как его вызывали отвечать, происходила настоящая трагедия: сталкивались
добрая воля и паника, он дрожал как осиновый лист и не способен был выдавить
ни слова. Ястал натаскивать его,изо всех сил стараясьпомочь, он слушал
меня, разинуврот, не сводя сменякрасивых,обожающих глаз.Когдаего
спрашивали, ястрадал занегоневыразимо,бешено; веськлассстремился
помочь,подсказать ему, тутдаже и меня амнистировали,толкали подбока:
слушай, какойответ? А потом мой друг сидел весь красный,уничтоженный,я
подходил к нему сослезами наглазах, утешал: вот видишь, сегодня уже было
немножколучше,ты почтиответил,погоди, делопойдет на лад! Вовремя
письменныхработя посылал ему решения в свернутой шпаргалке - он сидел на
другомконце класса: эстафету мою передавалииз рук в руки, и никто еене
разворачивал - она ведь предназначалась ему; юность бывает жестока, но она -
рыцарственна.
Общими силами мы дотащили его по третьего класса, нопотом он
провалилсябезвозвратно иуехалдомой; говорили,он дома повесился. Этот
мальчик был, пожалуй, самойбольшой, самой страстной любовью моей жизни.Я
думал о ней, читая позже досужие измышления о сексуальных побуждениях дружбы
подростков. Господи,какая чепуха!Дамы с трудом, неловко, подавали друг
другу руки, мычуть ли не с сокрушением и мукой постигли изумительный факт,
что мы - души; нас наполняло счастьем то, что мы можем смотреть на одни и те
жепредметы.У меня было ощущение, что я учусь для него, чтобпомочь ему,
только вту пору я искренне любилучиться,- тогда это имелопрекрасныйи
добрыйсмысл.По сейденьслышусобственныйнастойчивый,старательный
голосок:"Слушай,повторяй за мной:растения открытосемянныеделятсяна
растения с одной семядолей, с двумясемядолями и безсемядоль".- "Растения
делятся на односемянные..." -бормочет мой большой друг уже мужским голосом
и устремляет на меня чистые, любящие, по-собачьи преданные глаза.
Несколько позднее была у меня иная любовь: ей былочетырнадцать, мне -
пятнадцать лет.Она была сестрой одногомоего товарища,онпровалился по
латынии греческому, - большой был шалопай и бездельник. Однажды в коридоре
гимназии меня остановил потрепанный,унылого вида, подвыпивший господин, он
снял передомной шляпу, представился: "Младший чиновникимярек", -Причем
подбородок у него дрожал мелкой дрожью. Вот, мол, слыхать, вы такой отменный
ученик,такнеокажетелимилость, непоможете лисынкувлатынии
греческом? "Репетитора нанять я не всостоянии,- лепетал он, - так что если
вашавеличайшаялюбезность, сударь..." Онназвал меня сударь, этогобыло
достаточно; мог ли я требовать большего?Я с энтузиазмом взялсязатруд и
попыталсявтолковатьхоть что-тоэтому отъявленному лоботрясу. Семья была
странная: отецвечно пребывалв должности или всостоянии опьянения, мать
ходила по домам шить, что ли; жили они на узкой, дурной славы, улице, там, с
наступлениемвечера,выходилинапанельтолстые,старыедевки,
раскачивавшиеся, как утки.А дома был- или не был - мой ученик,была его
младшаясестра,чистенькая,робкая,сузенькимличикомисветлыми,
близоруко-выпуклыми глазами, вечно потупленными над каким-нибудь вышиванием.
Ученье шло из рук вон, мальчишканедумал заниматься, да и все тут. Зато я
по уши, до боли влюбился в эту тихую девочку, скромненько сидевшую на стуле,
державышивание усамыхглаз. Она всегдаподнималаих вдругикакбы
испуганно, потом словно извинялась за это дрожащей улыбкой. Брат ее уже даже
не снисходил выслушивать мои лекции, он великодушно позволял мнеписатьза
него уроки, а сам отправлялся по своим делам.И я корпел над его тетрадями,
словно этобылдля меня бог вестькакойтруд; когдаяподнималглаза,
девочкамгновенноопускаласвои,краснеядокорней волос,акогдая
заговаривал, глаза ее чуть ли не выскакивали от испуга и на губах появлялась
дрожащая, до жалости робкаяулыбка.