Зато я
по уши, до боли влюбился в эту тихую девочку, скромненько сидевшую на стуле,
державышивание усамыхглаз. Она всегдаподнималаих вдругикакбы
испуганно, потом словно извинялась за это дрожащей улыбкой. Брат ее уже даже
не снисходил выслушивать мои лекции, он великодушно позволял мнеписатьза
него уроки, а сам отправлялся по своим делам.И я корпел над его тетрадями,
словно этобылдля меня бог вестькакойтруд; когдаяподнималглаза,
девочкамгновенноопускаласвои,краснеядокорней волос,акогдая
заговаривал, глаза ее чуть ли не выскакивали от испуга и на губах появлялась
дрожащая, до жалости робкаяулыбка. Нам не о чем было говорить, всеужасно
смущало нас; на стенетикали часы, издавая хрип вместо боя; временами, - не
знаю уж, каким чувством,- я догадывался,что она вдруг начинала чаще дышать
и быстрее продергивать нитку, - тогда и у меня начинало колотиться сердце, и
я не осмеливался поднять голову, только принималсябезнужды перелистывать
тетради ее братца, чтобзаняться хоть чем-то.Я заливался краской, стыдясь
собственногосмущения, и твердилсебе:завтраскажу ей что-нибудь такое,
чтоб она могла разговориться со мной. Япридумывал сотни разговоров, даже с
ее ответами. Например:"Покажите, пожалуйста, чтовы вышиваетеичто это
будет", - и в таком роде. Но вот я приходил и собирался заговорить, и тут-то
у меня начинало бухатьсердце, и горло сжималось, и я не мог произнестини
слова, аона поднимала испуганные глаза, а ягорбился над тетрадями, бурча
мужским голосом, что опять здесь куча ошибок. А между тем по дороге домой, и
дома,ившколеу менявсе не выходило изголовы:что я ей скажу, что
сделаю... Поглажу по волосам, начну давать платные уроки и куплю ей колечко,
спасу ее каким-то образом, вырву из этого дома;сяду рядом, обниму - и мало
личто еще.Чембольше явыдумывал,темсильнее билосьсердцеитем
беспомощнее ввергалсяя впаническоесмущение.А братец ееоставлял нас
наедине уже умышленно. "Завтра подскажешь",- бросал он, как истый шантажист,
и исчезал издому. И вот однажды: да, сейчас поцелую, вот возьму и поцелую,
подойдукнейисделаю это, вот сейчас встануиподойду... И вдруг я в
смятении, чуть ли не с ужасом осознаю, что в самом деле встаю и иду к ней...
И она встает,рука свышиваниемдрожит, губыполуоткрылись от ужаса.Мы
стукнулись лбами - и ничего более! Она отвернулась, судорожно всхлипнула: "Я
вастаклюблю, так люблю!" Мнетожехотелось плакать,а я незнал, что
делать, господиИисусе, что же теперь? "Кто-тоидет!"- вырвалось уменя
глупо, она перестала всхлипывать, но это ибылконец прекрасной минуты.Я
вернулсякстолу, красныйи растерянный,исталсобирать тетради.Она
сидела, чуть не носом уткнувшись в вышивание, и колени у нее дрожали. "Ну, я
пошел",-промямлил я,ина еегубах затрепеталапокорная,перепуганная
улыбка.
На другой день ученик мой с видом знатока процедилмне сквозь зубы: "А
я знаю,что ты с моей сестрицей выделываешь!" И понимающе подмигнул.
Юность
удивительно бескомпромиссна и последовательна. Больше я к ним не ходил.
IX
В конечномсчетежизнью движутглавнымобразом две силы: привычка и
случайность. Сдав выпускные экзамены (едва ли не разочарованный тем, как это
оказалось легко),я не имел никакого определенного представления о том, кем
же я, собственно, хотел бы стать, но так как мне уже дважды случалось давать
уроки(и в обоихслучаях я казался себе важными большим человеком), то и
открывалосьмне то единственное,что походило на привычку:учитьдругих.
Почему и решил я записаться на философский факультет. Отец был доволен этим:
учитель - все-таки государственный служащий и по выслуге получает пенсию.В
ту пору ябылужедолговязый,серьезныйюноша и обрелправосидетьв
трактирезастолом,накрытымбелойскатертью,вместесосвященником,
нотариусом ипрочей городской знатью, и важничал я невероятно: впереди была
жизнь.Якак-тосразу увидел,дочегожеэтазнатьпровинциальнаи
мужиковата; иясчитал себяпризваннымдобитьсябольшего,чемони,и
принимал таинственный вид, как человек, вынашивающий великие планы. Однако и
заэтимкрылась лишьмоянеуверенность,даотчастибоязньшагнутьв
неизвестное.
Пожалуй, то былсамый трудный момент в моей жизни - когдаявышел из
поезда вПраге со своим чемоданчикоми вдругпотерял голову:что дальше,
куда податься? Мнечудилось - все наменя оглядываются, смеясь тому, как я
стою,растерянный,счемоданчикомуног;ямешалносильщикам,люди
натыкались на меня, извозчики окликали:"Кудаподвезти,барич?"В панике
подхватиля чемоданчикипошелскитатьсяпоулицам."Эй, с чемоданом,
сойдите с тротуара!"- крикнулмне полицейский. Ябежалв боковые улицы,
совсемпотерявшись, без цели, перекладывая чемодан из рукив руку. Куда я?
Не знаю,а потому надодвигаться, остановисья - будет еще хуже.В конце
концовяуронилчемодан,-пальцымои совсемонемелиоттяжести.Это
случилось на тихой улочке, между булыжниками пробивалась травка - совсем как
унаснаплощади; ипрямоперед моими глазамина воротахдома прибито
объявление:"Сдаетсякомнатадляодиноких".Явздохнулс безграничным
облегчением: все-таки нашел!
Я снял эту комнату у неразговорчивой старухи; в комнатестояла кровать
икушетка, она наводила уныние, но не важно: ведья ужев безопасности. Я
был в жару от волнения,не мог ни есть,ни пить, ничего,но приличия ради
притворился, что иду пообедать, и пошел бродить по улицам, страшась не найти
дорогу к моему пристанищу. В ту ночь нервная лихорадка дурманила мне голову,
разбивая сон,я проснулсяпод утро,а вногах моей кровати сидит толстый
молодой человек, от него разит пивом, и он декламирует какие-то стихи.
- Ага, продрал зенки-то, - сказал он и продолжал декламировать.
Я думал, это мне еще снится, и закрыл глаза.