- Ага, продрал зенки-то, - сказал он и продолжал декламировать.
Я думал, это мне еще снится, и закрыл глаза.
- Господи,вотболван,-промолвилтолстый молодой человекиначал
раздеваться.
Я сел; молодой человек, сидя на моей кровати, разувался.
- Опять привыкать к новому идиоту, - посетовал он - Скольких трудов мне
стоило заставить твоегопредшественника заткнуться, а ты собираешься теперь
дрыхнуть как пень!
Это былосказано с горечью, но я страшнообрадовался тому, что кто-то
со мной разговаривает.
- Что это были за стихи? - спросил я.
Молодой человек рассвирепел.
- Стихи! Что ты понимаешь в стихах, молокосос! Послушай,- заплетающимся
языкомбормоталон,-хочешьсомнойладить,тогдаупаситебябог
разговаривать со мнойоб этом дурацком парнасизме. Нихрена ты в поэзии не
смыслишь.
Держа ботинок в руке и заглядывая в его недра, он начал тихо и страстно
читать какое-то стихотворение.Очарование легким морозцемохватиломеня -
все это было так бесконечно ново и странно. Поэт швырнул ботинок в дверь - в
знак того, что кончил,- и встал.
- Нищета,- вздохнул он.- Нищета.
Он задуллампу и тяжелоповалилсяна кушетку;слышно было,какон
что-то шепчет. Потом в темноте раздался его голос:
- Слушай, кактам дальше: "Ангелбожий, мойхранитель..." А? Тоже не
помнишь? Вотстанешь такойже свиньей, как я, и тебезахочется вспомнить,
погоди, ох, как захочется.
Утром он еще спал, опухший ирастрепанный. А проснувшись, смерилменя
угрюмым взглядом.
- Философию изучать? К чему? И охота тебе...
Однако он покровительственнопроводил меня к университету - "вот здесь
это, а там то, и пошел ты к черту ". Я был сбит с толку и околдован. Так вот
она, Прага, и вот какиездесь люди! Наверное, этов порядкевещей,и мне
надо приспособиться.
За несколько дней яознакомился сраспорядком университетских лекций,
царапалвтетрадках ученые выкладки, которыхяи доныне не понимаю, а по
ночам спорил с пьяным поэтом о поэзии, о девчонках, о жизни вообще, все это,
вместе взятое, вызывало в моейпровинциальной голове некое кружение, однако
вовсе ненеприятное.Да и помимо тогобыло на что смотреть. Вообщевсего
вдруг сталослишком много,меня захлестнуло, хаотично и внезапно. Я, может
быть,сновазакопалсябы в своюнадежнуюнелюдимую зубрежку,если б не
толстый пьяныйстихотворец с еговозбуждающимипроповедями. "Все на свете
дерьмо",- скажет онбезапелляционно, идело сконцом; одну лишь поэзию он
частично исключал из круга своего неистового презрения. Я жадно впитывал его
циничное высокомерие к явлениям жизни;онпомогмне победно справитьсяс
нагромождениемновыхвпечатлений и неразрешимых вопросов; я могтеперьс
гордостьюи удовлетворениемсмотреть намножествовещей, на которыемне
стало наплевать.
Разве это не давало мне великолепного чувства превосходства
надвсемтем,чтояотрицал?Неосвобождалоотромантическихи
меланхолических грезо жизни, которую мне все еще, вопреки моейпрекрасной
свободе и документально удостоверенной зрелости, не удавалось забрать в свои
руки? В юности человеку хочется всего, что он видит, и он сердится, когда не
может всего этого получить, зачтои мстит миру и людям, ища, вчем бы им
отказать.Потомонсилится самсебяубедить в собственнойнеистовости;
начинаютсяночныекутежи,экспедиции втемныезакоулки жизни,ужасающе
пустозвонныеспорыипогонязалюбовным опытом,словно вэтоми есть
величайшие трофеи мужественности.
А может быть, было тут и нечто иное; может быть, за восемь школьных лет
самоограничения во мне накопился избыток страстей и глупости- и вот теперь
все это рвалосьнаружу. Может быть, это были попросту признаки возмужания -
как появление усов и бороды и исчезновение загрудиннойжелезы. Видимо, было
естественнои необходимопережить эту стадию,новсоотношениисо всей
жизньютобыл периодстранный,выходящийиз рядавон, этакое роскошное
ничегонеделаниеинечтовроде торжества,- дескать,вот какнамудалось
опровергнуть смысл жизни! Я ужеи вуниверситете-то не числился;яписал
стихи - думаю, плохие; тем не менееих печаталив журналах,которые давно
никто не помнит. Ярад,что несохранил их,что дажев памятимоейне
осталось от них и следа.
Конечно,всеэтокончилось скандалом.Приехалотециучинилмне
страшнейшуюголовомойку; раз так, мол,то и он не дуракпосылатьсыночку
деньгинапрожиганиежизни. Яобиделся,надулся,- конечно, оттого,что
совестьмоябыла нечиста; я докажу, что и сам себяпрокормлю!Иотослал
ходатайствовдирекциюжелезныхдорог-спросьбойпринятьменя
практикантом. К моему удивлению, ответ я получил положительный.
X
Меня определилина пражскийвокзал Франца-Иосифа, где мнепредстояло
постичьтайны железнодорожно-канцелярской службы...И вот - контора, окном
на темныйперрон,из-за чегоцелыйденьвней горела лампа;страшная,
безнадежная дыра,где я подсчитывалплату за транзититому подобное. За
окном мелькают люди, кого-то ждущиеили куда-то едущие; это создаетособую
нервную, почти патетическую атмосферу встреч и расставаний, а человек у окна
исписывает бумагу дурацкими абсолютно ему безразличными цифрами.А впрочем,
что-то в этом было. Время от времени захочешь, размяться походить по перрону
сбезучастнымвидом,- квашему сведению,яздесьсвойчеловек... Ав
остальном - бесконечная,отравляющая,тяжелаяскука;одно лишьглубокое
удовлетворение: вот я уже сам себя содержу. Ну да, я горблюсь у лампы, как и
втупору,когдаделал уроки поарифметике,новедьтогдаэтобыло
всего-навсегоподготовкой к жизни, атеперь - сама жизнь.