Аэтоогромная
разница,сударь мой. Я началпрезирать собутыльников, с которыми растратил
прошлый год: все они - несамостоятельные, зеленые юнцы, тогда как я уже стою
насвоихногах.Ивообщеястализбегатьих,предпочитаянекий
патриархальный трактирчик, где степенные отцы семейств обменивались мнениями
итолковалиосвоихделах. Ия,господа, не случайнохожу сюда:я-
взрослый,сложившийсячеловек,зарабатывающийнажизньизнурительным,
безрадостнымтрудом.Ведь то,что мнеприходитсяделатьдля заработка,
просто ужасно; весь день шипит газовая лампа, невыносимо! Пусть я всего лишь
практикант, но я уже изведал, господа, что такое жизнь. Зачем же я пошелна
этуработу?Да,видите ли, по семейнымсоображениями тому подобное.В
городке,где прошло мое детство, строили железную дорогу, и ямечтал стать
кондукторомилирабочим,который возитввагонетках камень изкарьера.
Этакий,знаетели ребяческий идеал; вот ивыписываютеперьавизовки,и
всякие такие вещи. На меняне обращали внимания, у каждого взрослого - свои
заботы, а мне просто страшно было идти домой, потому что дома я от усталости
сразусвалюсь в постель, и у меня опять начнется ночная лихорадка, и весь я
покроюсь этим несносным потом,- это у меня от темногопомещения, понимаете?
Но никтонедолжен знать проэто,практикантунельзяболеть, ато еще
уволят;такчтопусть держит про себя то, что с ним происходит поночам.
Хорошо еще,я успел кое-чего повидать, такчто хоть есть чему сниться.Но
такие тяжелые сны: все перепутано и туманно - просто чудовищно. Идо того у
меня настоящая и серьезная жизнь, господа, что я от нее подыхаю. Жизнью надо
как-то пренебрегать, чтоб постичь ей цену.
Этотпериод был у меня каким-то бесконечныммонологом; страшнаявещь
монолог - нечто вроде самоистребления, вроде отсекания уз, привязывающих нас
к жизни.Человек, ведущий монолог,- онуже не просто одинок,он отчислен,
потерян. Богвесть, что это было вомне,-строптивостьили еще что, но я
находил какую-то странную прелесть в своей конторехотябыза то, что она
меня губила, к тому же еще возбуждающая нервозность прибытий и отъездов, эта
суета,этотхаос...Вокзалы-особенновбольшомгороде-слишком
полнокровный,нескольковоспаленныйузел, ичертего знает,отчего они
притягивают столько всякогосброда - мелкихворишек, хлыщей, потаскушеки
чудаков, может быть, потому, чтолюди, отъезжающие или приезжающие, уже тем
самым выбиты из привычной колеии становятся, как бы сказать, благоприятной
почвой,накоторойлегковзрастивсякимпорокам.Ияскаким-то
удовлетворением принюхивался к слабому запаху разложения - он так подходил к
моему бредовому настрою, к мстительномучувству, что вот я гибну,подыхаю.
Вдобавок, понятно, сюда примешивалось ещеодно торжествующеечувство: ведь
именно наэтотперронявышел извагона тогда, чуть больше годаназад,
оробевший деревенскийпростачокс деревянным сундучком,незнающий, куда
податься.
Теперь яшагаю черезпути, помахиваяавизовками,небрежныйи
пресыщенный;далеко же ушеляза это время,- и кудаониподевались, мои
глупые, робкие годы! Далеко я ушел - едва ли не к самому концу...
Однажды я, сидя над своими бумагами, выплюнул в платок кровяной сгусток
-и пока, пораженный,разглядывалего, отхаркнулеще один, куда больший,
огромныйкомок.Сбежалисьсослуживцы,перепуганныеи растерянные,один
старый чиновник все вытирал мне полотенцем потный лоб; явдруг ощутилсебя
паном Мартинеком, подручным отца,- его схватило за работой, и он сидел потом
на досках, страшнобледный и весь в поту, и прятал лицо владони; я глазел
на него издали, потрясенный, и вот теперь у меня было такое же невообразимое
ощущение ужаса и отчужденности, как тогда. Старый чиновникв очках, похожий
на черного медлительного жука, отвел меня домой иуложил в постель, он даже
потом навещал меня, видя, что мне страшно. Через несколькодней я поднялся,
нобогвесть, чтоэто со мной приключилось:менявдруг обуяла неистовая
жаждажить, жить хотя бы так тихо и медлительно, как этот чиновник, - жажда
сидеть застолом, корпетьнад бумагами под тихое, упрямое шипениегазовой
лампы...
Вто время "наверху", среди начальства,сиделкакой-то весьмаумный
человек;незатеваявозни с исследованиеммоегоздоровья,меняпросто
перевели на железнодорожную станцийку в горах.
XI
В своемроде это был конец света; здесь кончался железнодорожный путь;
недалекозастанцией былтупик,и там последние ржавыерельсы зарастали
пастушьейсумкой исухим мятликом.Дальшеехать некуда;дальше- шумит
зеленая горная речка в изгибе узкой долины. Ну вот, здесь мы - как бы на дне
кармана,конец,дальшенет ничего.По-моему, железнодорожныепутибыли
проложены здесь для того только, чтоб вывозить доски с лесопилки да длинные,
прямые стволы, связанные цепью. Кроме станции и лесопилки, там были трактир,
несколько изб, педантичные немцы да леса, органно гудящие под ветром.
Начальник станциибыл угрюмый человек, смахивавший на моржа; он смерил
меня подозрительным взглядом: как знать, за что перевели сюда из Праги этого
молодчика,- скорее всего, внаказание;надозаним доглядывать. Дважды в
деньприходит поезд - два пассажирскихвагона,из нихвываливается кучка
усачейс пилами,топорами, взеленыхшляпахна рыжихпатлах;отзвонит
сигнал,оповещающий о подходепоезда,- бим-бим-бим, бим-бим-бим! - и все
выходят на перрон присутствовать при главном событиидня. Начальник станции
-рукиза спину - беседует с начальникомпоезда, машинист уходит хлебнуть
пивка, кочегар делает вид, будто вытирает паровоз грязными концами - и потом
снова тишина, только невдалеке с грохотом грузят доски на платформу.
Втенистойстанционнойканцеляриитикаеттелеграфныйаппарат-
кто-нибудь из начальствалесопилкиоповещаето своем прибытии;вечером у
станциибудетстоятьколяска, иусатыйкучер будетзадумчиво, кончиком
кнута,сгонять мух с лопаток рыжих лошадей.