"Тпрру!"- произнесет онпорой
тоненьким голосом, лошади переступят ногами - и опять тишина. Потом подкатит
спыхтеньемсостав издвух вагонов, начальник станции -полупочтительно,
полуфамильярно-отсалютуетвельможеслесопилки, которыйнаправится к
коляске,разглагольствуя нарочито громко;прочие смертные разговаривают на
станции пониженными, глухими голосами. И вот уж и дню конец, теперь остается
разве заглянутьвтрактир, где один стол накрыт белой скатертью для господ
со станции,с лесопилки, из лесничества,или побродить еще по колеям- до
тогоместа, гдеонизарастаюттравой ипастушьей сумкой,посидеть,на
штабеледосок, вдыхая резкийгорный воздух. Высокона штабеле досок сидит
мальчонка,- ах, нет, уже не таквысоко, и уже немальчонка,а господинв
чопорном мундире,в форменной фуражке, синтересными усиками на интересном
бледном лице;чертегознает, зачто его сюда прислали, думает начальник
последнейнасветестанции.Затемиприслали,позвольте доложить, пан
начальник:сидетьна досках,как сиживал дома.Многомунадонаучиться,
наделатьмножество глупостей, надовыхаркнутьцелые сгусткижизни, чтобы
сноваувидетьсебя на досках, пахнущихдревесиной исмолой. Говорят, это
полезно длялегких. Вот стемнело -нанебевыскакивают звезды; дома тоже
были звезды,а в городе нет. Сколько их здесь, нет, сколько-невероятно!
Человек-товоображает- бог знает, сколько важных вещейна свете,икак
многоонпережил,а между тем такая гибельзвезд! Нет, это действительно
самая последняя станция на свете: колея исчезает в травеи пастушьей сумке,
атам- уже сама вселенная. Вот тут, затем местом, где кончаетсятупик.
Можно подумать, то шумит река и лес, а это шумит вселенная, звезды шелестят,
какольховыелистья, игорный ветер пробегает между мирами;господи, как
здесь дышится!
Или- с удочкой за форелью; сидишь над торопливой речкой, притворяясь,
будто ловишь рыбу, а сам только смотришь на воду- сколько же унесла она...
Волнавсе таже, ивсякийраз новая, та же - и новая, и нигде нет конца;
господи,скольковсегоуносит вода!Словночто-то откалываетсяв тебе,
что-тоиз тебя вымывается- ивсе уносит вода. Иоткудастольков тебе
набирается:уносит, уносит водакакие-то осадки, какую-то грусть,а много
еще в тебеостается. Одного чувства одиночества сколько уплыло, а нигде нет
конца.Сидитнадречкой молодойчеловек,вздыхаетот одиночества.Это
хорошо, говорит в нем что-то, вздыхай-капобольше, да поглубже притом - это
полезно для легких. И ловец форели вздыхает много и глубоко.
Нонадо признаться:не так-толегкоонподдался,не так-толегко
примирился с последней на свете станцией. Во-первых,пришлось показать, что
он- изстолицы,ане таксебекто-нибудь; емуприятнобытьнемного
загадочным, и при служащих лесничества, при багровоносыхбородачах с гор он
держит себякак много переживший человек; взгляните только, какиеглубокие
иронические морщины прорезалажизнь у его губ! Но бородачи не очень-тоего
понимали -былислишкомздоровы.
Во-первых,пришлось показать, что
он- изстолицы,ане таксебекто-нибудь; емуприятнобытьнемного
загадочным, и при служащих лесничества, при багровоносыхбородачах с гор он
держит себякак много переживший человек; взгляните только, какиеглубокие
иронические морщины прорезалажизнь у его губ! Но бородачи не очень-тоего
понимали -былислишкомздоровы.Хвасталисьпохождениямисдевкамив
малинникахили насельских гулянках, по воскресеньям способны быличасами
отдаваться игре в кегли. В конце концов и человек с интересным бледным лицом
поймал себя на том, как спокойно и мягко завлекает его это занятие: следить,
как катятся шарыи падают кегли; всегда одно и то же, и всякийраз новое -
словно волныреки.Колея, зарастающаятравой и пастушьейсумкой.Увозят
штабели досок, а наихместе появляются новые. Все одно и то же - и всякий
разновое. "Господа, я поймалпятьфорелей..."- "Где?" - "Да тотчасза
станцией, вот такие здоровенные..."
Порой я ужасался: и это - жизнь? Да,это - жизнь, Двапоездав день,
тупик в траве, и сразу за ним- стеной - вселенная.
Интересный человек, сидящий на досках, мирно нагнулся за камушком, чтоб
швырнутьимв курицу стрелочника.Всполошись, кура-дура! Аяужеобрел
равновесие.
XII
Теперь я вижу: весьэтотскрип, этодребезжанье былоне более,чем
переездчерез стрелку; я-то думал-разорвусь, так все во мнегромыхало, а я
меж темуже въезжална нужную, надолгую колею жизни.Что-то вчеловеке
сопротивляется, когда жизнь его выходит на окончательный путь;ведь до того
была у негоеще какая-то смутная возможностьстать тем или иным, пойти той
илиинойдорогой,теперьжевсерешаетсяповоле,высшей,чемего
собственная.Поэтомуонвосстаетвдушеимечется,не зная,что эти
сотрясения и есть перестук колес судьбы, въезжающей на верную колею.
Теперь-тоявижу, как складноисвязноразвернулось все,с самого
детства; все, почти все было не случайностью, но звеном в цепи неизбежности.
Я сказал бы, чтосудьба моя была решена, когдав краю моего детства начали
строить железную дорогу; крошечный мир старинного городка внезапно связали с
безбрежным пространством, открыласьдорога в огромный мир -городок обувал
семимильные сапоги; он до неузнаваемости изменился с той поры, в нем выросло
много фабрик,сталомногоденегинищеты,-короче, этобылдлянего
исторический поворот. И пусть я тогдане понимал всего так, менявосхищали
новые, шумные,мужскиедела, ворвавшиесявзамкнутыймирребенка,- эти
галдящие босяки, чернь, собравшаяся со всех концов света, динамитные взрывы,
раскопанные откосы. Думаю, и глубокая моя детская любовь к девочке-чужеземке
в значительной своейчасти былавыражением этойвосхищенности. И застряло
это во мне - подсознательнои неискоренимо; иначе почему же мне, при первом
же случае, пришло в голову искать место именно на железной дороге?
Ну да,годы учениябыли как бы другой колеей, но разве не томила меня
тогда тоска инечувствовалясебясловнопотерянным? Затоянаходил
удовлетворенность иопору ввыполненииобязанности;мне облегчением было
придерживаться предписанного пути школьного распорядка, то был некийрежим,
да, была прочнаяколея,по которой я мог катиться.