Дотойпоры я тратилсвоиднипросто так или проживал их, почти не
замечая;теперь явдругстал бесконечно ценить один тот факт,чтовот -
живу, ия совсем другимиглазами увидел себя и все вокруг.Мне достаточно
было, например, сидеть на досках, устремив взгляд на ржавые рельсы, заросшие
пастушьей сумкой и мятликом, или целыми часами следить речную волну - всегда
новую,ивсе одну и туже. И сто раз надню твердить:дышиглубже, это
полезно. Тогда-то я и полюбил все этиупорядоченные мелочи, размеренный ход
жизни; я еще кичился немного богемнымцинизмом, еще смеялся над многим - но
тогда я еще не был уверен, что выживу,и в этом еще звучал леденящий отзвук
глубокогоотчаяния.Рождалосьвомнетогдатихое,любовное довольство
жизнью,яучилсярадоватьсямилым,интимныммелочам и-беречь себя.
Отсюда-то ипошла идилличность в моей жизни: тобыловыздоровление. Самая
важная, решающая стрелка на моем пути.
x x x
Вернее, даже не стрелка. Теперь я лучшевижу,теперь вижусовершенно
ясно.Тутснованадо вернуться кдетству:к матушке,которая то и дело
выбегала на порог взглянуть, не случилось ли чего со мной; к пану Мартинеку,
к которому мне не разрешали подходить близко, потому что у негочахотка,и
которого я по этой причине боялся. Матушка одержима была пугающей идеей, что
я в опасности,что я слабый, болезненный ребенок; бедняжка, до чего же была
онапатетичнойистрастной! Стоиломне захворать- она прижимала меня к
груди,как бы защищая от чего-то,по ночамв страхе склонялась надо мной,
падала на колени и громкомолилась за мое здоровье.Болеть - былозанятие
важное ипраздничное;мальчик становилсясредоточением всего, даже пилы и
молотки в мастерскойзвучали как-то приглушенно, и отцу разрешалось ворчать
лишь вполголоса.Любовью своейматушка внушила мне представление, чтоя -
нечтохрупкое,что яслабеедругих детей,именя надокак-то особенно
оберегать; потому-то яи не решался участвовать в мальчишеских забавах, все
думал - мне нельзя так бегать, нельзя прыгать в воду, нельзя драться, потому
что я слабый и легкоуязвимый.Я, может быть, даже задирал бы нос - ведь я
казалсясебечем-то болеедрагоценным и нежным,чем они,-номальчишки
слишком мужчины дляэтого: имнравится быть сильными и храбрыми. Итак, это
все матушка; это онавоспитала во мне робость и недоверие к своим силам, то
физическоеощущение неполноценности,скоторымяи рос;этоматушкина
болезненная любовь подготовила во мне склонность видеть в самом себе предмет
вечного ухаживания и ублажения - склонность, которой я отдался чуть ли нес
упоением,кактолькопервый сигналдействительной болезни дал мне к тому
повод.Тогда,да,именнотогдаяобнаружилвсебеэтозаботливое,
ипохондрическое"я",котороессерьезнымвниманиемразглядываетсвою
мокроту,слушаетсвойпульс, любит надежный порядоки тянется к доброму,
удобному,приятномуокружению.
Итак, вотчтобыло - не скажу, всеймоей
жизнью, но значительной, важной и постоянной частью ее. Теперь я это вижу.
Отец - тот другое дело; он был сильный ипрочный, как опорный столб, и
тем невероятномнеимпонировал.Еслиб он захотел- победил бы вдраке
любого.Но тогда, конечно, я не мог понять его трепетной бережливости - она
скорее напоминала скупость; впервыеяпочувствовал ее, когда пан Мартинек,
простой рабочий, дал той девчушке гривенник, а папа - нет; папа притворился,
будто и не видит этого; тогда мальчика потрясло какое-то странное и страшное
чувство, нечто вроде презрения. Сегодня-то я вижу, что отец, бедняга,вовсе
не был сильным, что он, собственно, боялся жизни; бережливость - добродетель
оборонительная; это- стремление к обеспеченнойжизни,это- страх перед
будущим, перед риском и случайностями; скупость ужасно похожа на своего рода
ипохондрию. Учись, учись, сынок, растроганно говаривалмне отец, пойдешь на
государственную службу и будешь обеспечен. Вот, вероятно, вершина того,что
можнотребоватьотжизни:надежность,обеспеченность,уверенность, что
ничегос нами случиться неможет. Иесли так чувствовалотец, большойи
могучий,какдуб,тооткудажебыловзятьсяотвагевслабосильном,
изнеженном сыночке? Вижу - все это было основательно подготовлено во мне еще
с детства; достаточно былопервогофизического испытания - ичеловек,со
страха спрятавшись самв себя, нашел в себе эту защиту - боязнь за жизньи
превратил ее в закон существования.
x x x
Бог знает, вероятно, это сиделовомне глубже, чемя сам думал; ведь
этосвойствовеломеня пожизнипочтикакинстинкт,так жеслепои
наверняка.Сейчас ядумаю о своейпокойной жене: как странно, что я нашел
именно ее, женщину, которая чуть ли не рождена была для того, чтоб ухаживать
закем-нибудь.Причинаэтого,пожалуй,втом,чтобылаонаочень
сентиментальнаи притом очень разумна; заботитьсяо ком-нибудь - ведьэто
такаяумственная,трезвая и практическаяформалюбви.Ведь она страстно
влюбилась в меняв тот момент, когда узнала, что я вернулся с порога смерти
и чтомоейинтересной бледностиесть более глубокая причина; тогдав ней
вдругвспыхнулокакбымилосердие,любовьиматеринство,иначалось
стремительное созревание чувств;тут всепереплелось: испуганнаядевочка,
женскоесострадание и ревностность матери,любовныегрезыиудивительно
дельная, настойчивая забота - чтоб побольше ел, прибавлял ввесе. Одинаково
важноипрекрасно было- говорить о любви и толстеть; подсенью ночи она
судорожно сжимала мне руку и шептала со слезами на глазах: пожалуйста, прошу
вас, вы должны ужасно многоесть;поклянитесь, что будете беречь себя! Я и
сегоднянемогуулыбнутьсянадэтим: былатут своясладостнаяи даже
патетическая поэзия...для нас обоих. Мне казалось,я выздоравливаю только
радинее, ей на радость, и что смоей стороны это прекрасно и великодушно;
борюсь за свое здоровье для того только, чтоб сделать ее счастливой.