Стойпоры истал он в школепослушным итихим
мальчиком - что, разумеется, еще больше отдалило его от остальных.
Но школа дает ребенку еще и другой, большой и новый опыт: здесь ребенок
впервыесталкиваетсяс иерархическим устройством жизни. Правда, идо сего
времени ему приходилось повиноваться некоторым людям; вотмама велит что-то
сделать - но мама-то ведь наша, иона существует для того, чтобы варить нам
еду, и еще она целует и ласкает; папа бушует порой - зато в другой раз можно
взобраться кнему наколениилиуцепитьсяза еготолстый палец. Другие
взрослыетожеиногдаодергивают тебя или ругают, но этопустяки, и можно
просто убежать. А вот учитель - совсем другое дело; учительдля того только
и создан,чтоб делать замечания и приказывать. И нельзя убежать, спрятаться
- толькокраснеешь и от стыдаготов провалитьсясквозь землю. И ужникак
невозможновскарабкаться к нему на колениили уцепиться зачистовымытую
руку; он - всегда над тобой, недоступный и неприкосновенный. А законоучитель
- еще того пуще. Погладит он тебя по голове -и значитэто не простотебя
погладили, аотличили и возвысили над прочими, итыс трудомсдерживаешь
слезы благодарностии гордости. Дошколы был у мальчика свой мир, а вокруг
него -множество замкнутых, таинственных миров:пекаря,каменотеса и всех
других.Теперьжемирразделилсянадвое:мирвысших-тамучитель,
законоучительиещете,комупозволеноразговариватьс ними, тоесть
аптекарь, доктор, нотариус,судья; и - мир обычных людей, где -папы иих
дети. Папы живут в мастерских и лавках и только выходятпостоять па пороге,
словно обречены держаться своих домов; а люди из мира высших встречаютсяна
площади, широким жестом снимают друг перед другом шляпы, они могут постоять,
беседуя, или пройтись немного вместе. И их стол в трактире на площади накрыт
белойскатертью, тогда как скатерти на других столах - в краснуюили синюю
клеточку; их стол чем-то похож на алтарь. Теперь-тоя понимаю, чтои белая
этаскатерть была вовсенетакужсвежа, исвященник нашбыл толстый,
добродушный и страдал насморком, иучитель был этакий деревенскийбобыль с
красным носом. Но в ту пору они воплощали для меня нечто высшее и чуть ли не
сверхчеловеческое. То было первое разделение мира по рангам и власти.
А я был тихий, прилежный ученик, и меня ставили в пример остальным;но
втайнеядо дрожи душевной восхищался сыноммаляра, сорванцом и шалопаем,
которыйозорствомсвоим доводилучителядоисступления и однажды укусил
священника за палец.
Этого мальчишку чутьли не боялись иничегоне могли с ним поделать.
Его моглилупить как угодно -он только смеялся им в глаза:что быто ни
было,а плакать былонижеего дикарского достоинства.Ктознает,-быть
может,то обстоятельство, что сын маляране взял меня в товарищи,сыграло
самуюрешающую роль в моейжизни. А я быотдал все на свете,только б он
дружил со мной. Раз как-то,не помню уж, что он там вытворял, но балкой ему
раздробило пальцы; все дети закричали - он один не проронил ни звука, только
побледнел истиснул зубы.
Раз как-то,не помню уж, что он там вытворял, но балкой ему
раздробило пальцы; все дети закричали - он один не проронил ни звука, только
побледнел истиснул зубы. Я видел,- он шел домой, поддерживая окровавленную
левую кисть правой рукой, словно нес трофей. Мальчики гурьбой бежали за ним,
вопя: "Нанегобалкасвалилась!"Ябыл почтибезчувствотужасаи
сострадания,У меня дрожали ноги,идурнотаподступалакгорлу."Тебе
больно?" - едва выговорил я. Бросив мне гордый, горящий, насмешливый взгляд,
онпроцедил сквозь зубы:"А тебе-то что?" Я отстал от него - отвергнутый и
униженный. Ну погоди, я покажу, я докажу тебе, на что я способен! Я бросился
в нашу мастерскую и сунуллевую руку в тиски, которыми зажимают доски; стал
завинчивать -ладно,вот увидите!Слезыбрызнулиу меня изглаз,- ага,
теперь мне так же больно, как ему! Я емупокажу... Я затянул тиски еще, еще
больше... я уже нечувствовал боли, я был в экстазе. Меня нашли в обмороке,
с рукой втисках. До сих пор последние фаланги пальцев на левой руке у меня
парализованы. Теперьэта рука морщиниста и суха, как лапа индюка, но до сих
днейонаотмеченапамяткой...чего,собственно?Мстительнойдетской
ненависти или страстной дружбы?
V
В ту пору к нашему городку подводили железную дорогу. Строить ее начали
давно,и теперьподошли совсем близко; даже надворе столяра слышно было,
как рвут камень дляполотна. Нам, детям, строго-настрогозапретилиходить
туда, - во-первых, там взрывали динамит, а во-вторых,люди-то там уж больно
неподходящие; сброд такой, что толькотьфу,говорилиу нас.Однажды отец
повел менятуда - погляди, мол, какстроят дорогу. Я судорожно уцепился за
его руку,-"этилюди" внушали мне страх; жили они в дощатых бараках, между
которыми сушилось на веревках рваное тряпье, авсамом большом баракебыл
трактирсгрудастой, сердитойхозяйкой, котораянепрерывно ругалась.На
линии полуголые люди кирками долбиликамень; они кричали что-то отцу, но он
им не отвечал. Стоял там еще какой-то человек с красным флажком.
- Смотри, сейчас будут взрывать,- сказал отец, и я ещекрепче сжал его
руку.
-Небойся,ведья с тобой,-уверенно говорит отец, ия, блаженно
вздыхая, чувствую,какойонсильный и надежный;там, где он,-неможет
случиться ничего дурного.
Разкак-то кнашему забору подошла оборванная девочка,сунула носв
щелку и что-то залепетала.
- Ты что говоришь-то? - спросил Франц.
Девочка злобно показала язык и продолжала что-то болтать.Франц позвал
отца. Тот, перегнувшись через забор, спросил:
- Чего тебе, малышка?
Девочка еще быстрее повторяла что-то по-своему.
- Не понимаю, - серьезно сказал отец. - Кто вас знает, что вы за народ.
Постой тут!
Он позвал маму:
- Глянь, глаза-то у ребенка!
У девочки были огромные черные глаза с очень длинными ресницами.
- До чего ж хороша! - изумленно ахнула мама.