- До чего ж хороша! - изумленно ахнула мама.- Есть хочешь?
Девочка -ни слова, толькосмотритна нее своими прекраснымиочами.
Мама вынесла ей кусок хлеба с маслом, но малышка покачала головой.
- Может, итальянка, а то - венгерка,- неуверенно предположил отец.- Или
румынка. Кто ее знает, чего ей надо.
Сэтимисловамиотецпошел прочь. Нокактолькоонскрылся, пан
Мартинек вынул из кармана гривенник и молча подал девочке.
На следующий день, когда я вернулся из школы, она уже сиделаунас на
заборе.
- К тебе пришла! - засмеялся Франц, а я ужасно разозлился; я не обратил
нанееровноникакоговнимания, хотя она вытащила(откуда-то, верно, из
какого-нибудькарманавсвоихлохмотьях)блестящийгривенникистала
рассматривать его так, чтобы я видел.
Ясдвинул одну доску поперек штабеля, чтоб сделать качели, и уселся на
конце; пустьсебе другой конец торчитвнебо,мне-то что;яповернулся
спиной ко всему на свете, мрачныйи какой-то растревоженный. Ивдруг доcкa
подомнойначаламедленноподниматься; янеоглянулся,но всегоменя
затопилотакое безмерноесчастье,что сталопочтибольно.Меня подняло
вверх, счастливогодо головокружения; тогда янаклонился, чтобы перевесить
свойконец,-ипротивоположный конец доскиответилмне легким,плавным
движением, а на том конце сидит верхом девочка и ничего не говорит, качается
молчаиторжественно, анапротив нее - молчаливый, торжественный -сидит
мальчик, иоба не смотрят друг на друга, а всем телом, всей душой предаются
качанию - потому что это любовь. По крайней мере, любовь у мальчика, хотя он
ине сумел быназватьтаксвое состояние; но онопереполняетего,оно
прекраснои вместемучительно; так качаются они,без единого слова, будто
вершатнекийобряд,качаютсякакможномедленнее,чтобвыходило
торжественнее.
Она была выше и старше меня, черноволосая и смуглая - как черная кошка;
я незнаю ни имени ее,ниее роду-племени.Я показал ей свойигрушечный
дворик,аона незаинтересовалась,- видно, не поняла, чтофасолины - это
куры.Мне от этогостало больно, ис техпормойдворик пересталменя
радовать. Зато онаизловила соседскогокотенка и так крепко прижалаего к
себе,что бедняга только в ужасетаращил глаза.Еще она умелаиз обрывка
веревки сплести такой диковинный звездообразный узор, что это было похоже на
колдовство.
Мальчикневсилахлюбитьпостоянно-любовьслишкомтяжкоеи
мучительное чувство; временами необходимо облегчать его,переводя в простую
дружбу.Мальчишки смеялись надо мнойза то, что я вожусь с девчонками, это
онисчиталинижесвоегодостоинства.Я мужественносносил насмешки, но
пропастьмежду мноюиними росла.Один размоя приятельницаисцарапала
мальчишку седельщика; завязаласьбыло драка, но тут вмешался сын маляра; он
презрительно, сквозь зубы, процедил: "А ну ее, ребята, она ведь девчонка!" И
сплюнул,как взрослый подмастерье.
Один размоя приятельницаисцарапала
мальчишку седельщика; завязаласьбыло драка, но тут вмешался сын маляра; он
презрительно, сквозь зубы, процедил: "А ну ее, ребята, она ведь девчонка!" И
сплюнул,как взрослый подмастерье. Если б он тогда дал мне знак, я пошел бы
за ним и бросил бы эту маленькую смуглянку; но он повернулся ко мне спиной и
повел свою шайку к иным победам. Я был вне себя от оскорбления и ревности.
- Тынедумай, посмелибы они настронуть, я б им задал!-грозно
сказал я ей,но она все равно непоняла, толькоязык им вслед показала, и
вообще держалась так, словно это я был у нее под защитой.
Начались каникулы, и япроводил с ней иногда целые дни, только вечером
пан Мартинекуводилеезаруку к баракамзарекой.Случалось, онане
приходила, и я не знал, куда деваться от отчаяния; забивался с книгой в свое
убежищемеждосокипритворялсячитающим.Издалидоносилиськрики
мальчишеской стаи,к которойя уже непринадлежал, да взрывы нажелезной
дороге.ПанМартинекнаклонялся ко мне, какбудтопересчитывая доски, и
сочувственно бормотал:
- Что ж это она нынче не пришла?
А я делал вид,будто не слышу егои яростно вчитывался встрочки; но
мне чутьли не сладостнобыло ощущать, как обливается кровью мое сердцеи
что пан Мартинек понимает это.
Одинраз яневыдержали отправилсяк ней сам; это былаотчаянная
авантюра: мне предстояло перейти по мосткам через речку, которая в тотдень
показаласьмнестрашнойибурной,какникогда.Сердцеуменяшибко
колотилось,и я, как лунатик, шел к баракам, казавшимсяпокинутыми; только
толстая трактирщица орала где-то да баба в одной рубашкеи юбке развешивала
белье,громкозевая,какбольшая собака нашего мясника.Смуглая девочка
сидела наящике передодним из бараков и чинила какие-то лохмотья,моргая
длиннымиресницамиивысовываяотусердиякончикязыка.Безвсяких
околичностейона подвинулась, освобождая местодляменя, иначала что-то
быстро, красиво говоритьна своем языке. Никогданебылоу менячувства
такого бесконечного отдаления от дома,- словно здесь совсем иной мир, словно
яникогдане вернусь отсюдадомой, отчаянное игероическоечувство. Она
обхватиламеня зашеюсвоейтонкойобнаженнойрукойидолго, влажно,
щекочуще шептала мнечто-то на ухо, быть может, говорила мне по-своему, что
любит меня,и я умирал от счастья. Потом она повела показывать мне барак, в
котором, видимо, жила; внутри было нечем дышать, так раскалило стены солнце,
и пахло там, как в собачьей конуре, на гвозде висела мужская куртка, на полу
валялись тряпье и какие-то ящики, заменявшие мебель. Там был полумрак, а она
уставиласьна менясвоими глазами, такими близкимиипрекрасными, чтоя
готов был заплакать, сам не знаю отчего: от любви, отбеспомощности илиот
ужаса.Она села на ящик,подтянув колени к подбородку, и зашептала что-то,
будтопесенку,а самавсесмотрит наменясвоими неподвижными,широко
раскрытымиглазами, словно колдует.