Мама была не так проста, она была куда более эмоциональна, вспыльчива и
переполненалюбовью ко мне,порой онасудорожноприжимала меня к себе со
стоном: "Единственныйтымой, да я умереть за тебя готова!" Позже, когда я
подрос, такие приступы любвикак-то обременялименя;мнебылостыдно, -
вдруг товарищи увидят, как страстно целуетменя мать; но пока я былсовсем
ещемал, ее бурная любовь ввергаламеня в рабство или угнетение - яочень
любил ее. Заплачу, бывало, и она возьмет меня на руки,-тут меня охватывало
такое чувство,будто я таю; страшно любил я рыдать, уткнувшись в ее мягкую,
смоченнуюдетскимислюнями ислезами шею; я выдавливализсебя рыдания,
сколько мог,покавсенерасплывалось вблаженном,полусонномлепете:
"Мамочка! Мамочка!" Вообще мама связывалась у меня спотребностью плакать и
слушать утешения, с чувственной потребностью наслаждаться собственным горем.
Толькокогда я стал уже пусть маленьким,пятилетним, номужчиной,во мне
началподниматьсяпротест против такихженскихпроявленийчувств,ия
отворачивался,когда она прижимала меняк груди, идумал:зачемейэто
нужно, папа лучше, от него пахнет табаком и силой.
Мать моя,человек сверх меры чувствительный,воспринималавсе как-то
драматически;мелкиесемейныессорызаканчивалисьопухшимиглазамии
трагическим молчанием; аотец, хлопнув дверью, с яростнымупорством брался
за работу, в товремякак в кухне вопиялак небу ужасающаяобвинительная
тишина.Маменравилосьдумать, чтоя-слабыйребенок,чтосомной
обязательнослучится какое-нибудьнесчастье, что ямогу умереть.(Унее
действительноумер первенец, незнакомый мне братик.) Поэтому онато и дело
выбегала посмотреть, где я и что я делаю; позднее я по-мужски хмурился из-за
того, что она так замной присматривает, и отвечалнеохотно и строптиво. А
она безконца спрашивала: "Здоров ли ты? Неболитлиживотик?" На первых
порах мне этольстило,- каким важным чувствуешь себя, когда болеешь, а тебе
ставят компрессы, и мамочкасудорожно прижимает тебя кгруди:"Ах, ты мой
самыйдорогой, недам ятебе умереть!" Еще онаводиламеня зарукуна
богомольек чудотворной деве Марии - молиться за мое здоровье, и жертвовала
пресвятойдевемаленькоевосковоеизображениегруди,полагая,чтоя
слабогруд. А мне было ужасно стыдно, что за меня жертвуют женскую грудь, это
унижало мое мужское достоинство. Вообщестранными были такие паломничества,
маматихомолилась или вздыхала,иглазау нееделалисьзастывшимии
наполнялисьслезами, смутнои мучительноя догадывался,что тут делоне
только вомне. Потом она покупала мне рогульку, которая, конечно,казалась
мне вкуснее, чем наши домашние рогульки,но все же я не очень любилходить
на эти богомолья. И навсюжизнь осталось во мне представление: мама - это
нечто связанноес болезнямии болью. Пожалуй,яи сегодняпредпочелбы
оперетьсянаотца с егозапахомтабака имужественности.
Потом она покупала мне рогульку, которая, конечно,казалась
мне вкуснее, чем наши домашние рогульки,но все же я не очень любилходить
на эти богомолья. И навсюжизнь осталось во мне представление: мама - это
нечто связанноес болезнямии болью. Пожалуй,яи сегодняпредпочелбы
оперетьсянаотца с егозапахомтабака имужественности. Отецбылкак
опорный столб.
Мненедлякогоприукрашиватьотчийдоммоегодетства.Онбыл
обыкновенным имилым, как тысячи других: я чтил отца илюбил мать- и вот
неплохо жилназемле.Они сделалименяпорядочным человекомпообразу
своему; я был не так силен, как отец, и нетак велик в любви, как мать, но,
по крайней мере, былработящ и честен, чувствителени до известной степени
тщеславен - это тщеславие, конечно, наследие матушкиной живости; вообще все,
что быловомнеранимого,-вероятно,от матери.Нооказывается, и это
пришлось кместуи привело к добру, помимо человекадействия жилвомне
человекмечты. Вот ужето,например, чтоя гляжусь в свое прошлое, как в
некое зеркало,- конечно,не ототца; отецведь был вполном смысле слова
человеком настоящего, ему некогда было заниматься чем-либоиным, потому что
жил он в труде. Воспоминания и будущее - удел тех, кто склонен к мечте и кто
больше занят самим собой. Это- мамина доля в моей жизни. И теперь, когда я
стараюсь разглядеть, что во мне было папиного, а что - маминого, я вижу, что
оба они шли со мнойвсю жизнь и что отчий дом мой нигде не кончается, что и
ныне я - все дитя, со своим таинственным миром, в то время как папа трудится
и рассчитывает, а мама следит за мной взглядом, полным любви и страха.
VII
Училсяя хорошо и много читал - отодиночества и нелюдимости, поэтому
отец решил дать мне образование, впрочем, это разумелоськак-тосамо собой
хотя быпотому,чтопапапочитал господ, а подниматьсякматериальному
успеху икболеевысокому положению вобществеполагалсвященнейшейи
естественнойзадачейвсякогопорядочногочеловекаиегопотомства.Я
заметил, что наиболееудачливыедети(в смыслежизненногоуспеха),как
правило,происходят изтехтрудолюбивыхсреднихслоев,которыетолько
начинают,скромноисамоотречение,закладыватьосновычего-товроде
претензии на лучшую жизнь; на нашем пути вверх нас подталкивают усилия наших
отцов. Новте времена я неимелникакого представленияо том, кем бы я
хотел стать, только,конечно, этодолжно бытьчто-то великолепное-как
канатоходец, однаждывечеромкачавшийсянаканатенаднашеймаленькой
площадью,какдрагуннаконе, остановившийсякак-тоунашего забора и
спросивший что-то по-немецки; мама вынесла ему стакан воды,драгун взял под
козырек,коньпод ним приплясывал, а мама раскраснелась, как роза. Я хотел
стать драгуном или хотя бы кондуктором, которыйзахлопывает двери вагона, а
потом с неизъяснимым изяществом, уженаходу, вскакивает наступеньку.