Пол приехал очень быстро. Он дружески взял меня заруку,обойдясь без
поцелуя,чтобыневызватьуменяслез.Явсегдасохраняланежную
привязанность к мужчинам, с которыми была близка.Свойство довольно редкое.
Человек,скоторымты проводишь ночь в однойпостели,в какой-то момент
обязательно становится для тебя ближевсехостальных, никто меня в этом не
переубедит.Тела мужчин, сильные и одновременнобеззащитные, такие разные,
похожие и так не желающие этого сходства.
Пол взял меня заруку,имы отправились. Я была признательна емуза
это, хотя я никогда его не любила.
Фрэнк лежал безмятежный, тихий, неживой. Пуля прошла в двух сантиметрах
от сердца, поэтому лицо не было задето. Я простилась с ним без боли-рана уже
затянулась. Он не поседел. Странно, я никогда не встречаламужчинс такими
темными волосами.
Полпредложилотвезти меня домой. Я согласилась. Было четыре часа. Мы
ехали в его новом "Ягуаре". Солнечные лучи скользили по лицам, и я подумала,
что Франк никогда уже не почувствует солнечного тепла, которое он так любил.
Мы слишком добропорядочно обходимсясо смертью: едва она наступает, мы
хорошенькоупаковываем еевчерный ящик иукладываем вземлю. Мы от нее
избавляемся.Или прихорашиваем, приукрашиваем и выставляем наобозрениев
бледном свете электрических ламп, трансформируем ее, пытаясь заморозить.
Мне кажется, надо было бы отвозить покойниковна берег моря, оставлять
ненадолго на солнце, такимикогда-толюбимом, в последний раз кластьна
землю, покаониснейещенесмешались.Но-нет,ихнаказывают их же
собственнойсмертью. В лучшем случае им немного поиграют Баха,религиозную
музыку, которуюонитерпетьнемогли...Я чувствоваласебясовершенно
измотанной, когда Пол подвел меня к двери.
-- Хотите, я зайду к вам на минутку?
Я машинальнокивнула, потомвспомнила о Льюисе. Авпрочем, какое это
может иметь значение? Мне былобезразлично, какони с Поломдруг на друга
посмотрят, что подумают. Пол довел менядотеррасы,где Льюис наблюдал за
птицами, неподвижно вытянувшись в кресле. Он издалека замахал мне рукой, но,
увидевПола, осекся.Я поднялась по ступенькамнаверанду,остановилась
перед ним.
-- Умер Франк, -- сказала я.
Онпротянул руку,как-то осторожно, снеуверенностьюкоснулсямоих
волос,и тут меня прорвало. Я упалана колени к его ногам и зарыдала перед
этимребенком,незнакомым с людскими бедами. Он гладилмоиволосы,лоб,
мокрую щеку и молчал. Немногоуспокоившись, яподняла голову. Пол ушел, не
сказавнислова.Мневнезапнопришловголову,чтопереднимя не
расплакалась по одной причине: он этого хотел.
--Я,наверное,неслишком-тохорошовыгляжу,--сказалая,
повернувшись к Льюису,и посмотрела на него в упор.
Язнала, чтоуменя
опухли глаза, потекла тушь, исказились черты. Но впервые в жизни, стоя перед
мужчиной, я неиспытывала никакого стеснения. Вего глазахотражался лишь
плачущийребенок-Дороти Сеймур,сорокапяти лет. ВЛьюисечувствовалось
что-тонепонятное,одновременнопугающееиуспокаивающее,что-то,
отвергавшее всякие соображения приличий.
-- Вам больно, --задумчиво сказал он.
-- Я его долго любила.
-- Он вас бросил и был наказан, --кратко ответил он. -- Такова жизнь.
-- Вы еще совсем ребенок! --воскликнула я.--Слава Богу, жизнь нетак
наивна, как вы.
-- Но может стать.
Он больше несмотрел на меняи опять принялся наблюдать заптицами с
рассеянным, почтискучающим видом. Я подумала, что его сочувствие не так уж
глубоко,и пожалела обуходе Пола, который вместе со мной мог бы вспомнить
Фрэнка,вытиралбымоислезы,однимсловом,пожалелаобидиотской
сентиментальной комедии, которуюмыразыграли бы здесь, на веранде.Но, с
другой стороны, мне было ужасно приятно, что я сумела сдержаться.
Когдая вернуласьв дом, зазвонилтелефон. Звонки продолжалисьвесь
вечер. Бывшие любовники, друзья, моя секретарша, партнеры Фрэнка, журналисты
(неслишком многочисленныена этот раз),все, кому не лень, набиралимой
номер. Уже было известно, что в Риме Луэлла Шримп тут же упала вобморок, а
затем благополучно отбыла всопровождении нового итальянскогожиголо.Вся
эта суматохавызывалауменя толькоотвращение-никто из тех,кто сейчас
плакалсямнев жилетку,ниразув жизнине помог Фрэнку. Лишь ясама,
вопрекивсемамериканскимзаконаморазводе, до конца поддерживалаего
материально. Но последний удар мне нанес ДжерриБолтон, шишка из "Ассамблед
акторз". Этот мерзкий тип после моего возвращения из Европы возбуждал против
меняпроцессза процессом,пыталсядовести донастоящегоголода и,не
преуспев в этом,обрушился на Франка, который в тот момент впал в немилость
у ЛуэллыШримп. Это былосварливое,отвратительное, хотя и могущественное
существо, знавшее,чтояненавижуего отвсей души. Иунегохватило
наглости позвонить:
-- Дороти? Я в отчаянии. Я знаю, как вы любили Франка и...
-- А язнаю, Джерри, что вывышвырнули его и добились,чтобы также
поступили всеостальные. Повесьте,пожалуйста,трубку, мне не хотелось бы
быть невежливой.
Онповесилтрубку.Яростьблаготворнонаменяподействовала.Я
вернулась в гостиную и объяснила Льюису, почему ненавижу Джерри Болтона,со
всеми его долларами и указаниями.
-- Небудьу менянескольких верных друзей и железного здоровья,он
довел бы меня до самоубийства, как это случилось с Франком. Он самый грязный
лицемер из всех,кого язнаю. Яникомуникогда не желала смерти, ноему
могла бы.